Исаак Дан - Новеллы, навеянные морем

Странно, ведь всё сбылось.

Сбылось!

Виктор нырнул в узкий проход между заборами. Кустарник впился в одежду. Продирался, как мог аккуратнее, но не смог избежать нескольких царапин, из-за ежевики, которая была в самом конце. Стремился сюда из-за неё и одичавших слив. Этот островок под горой был ничей. Виктор никогда не крал. Может быть, пока не дошёл до этого? Он стал есть ничейные ежевику и сливы, кислые, без того было кисло во рту. Но в животе урчало, а немного посидев, прислонившись к забору, почувствовал прилив сил.

Надо было возвращаться к вокзалу, чтобы заработать что-то ещё. Извиваясь, как уж, чтобы избежать колючек ежевики, понял, что не пойдёт сегодня туда. Лучше поднимется за город, к черте леса, там немного отдохнёт, может, поспит, переждёт жару. Снова идти, двигаться. И отдаться воспоминаниям!

Вспоминалась весна в Карпатах.

Меньше, чем за девять лет, он сменил пять школ. Виктор сам потом прослужил почти тринадцать лет на одном месте, и недоумевал, почему отца перебрасывали туда-сюда так часто. Он учился в Хабаровском крае, в Северном Казахстане, на Алтае, под Новгородом, в Воронеже, где ему так и не было суждено закончить девятый класс. Каждый раз так трудно было привыкать к ребятам, так хотел подружиться с ними, не сразу это удавалось, был чужим, тосковал по прежнему классу, где оставил своих, а когда, наконец, и эти становились своими, надо было уезжать, расставаться. В Воронеже они жили почти четыре года, даже мама привыкла к Воронежу, нашла себе работу в ателье, и надеялась, остаться на прежнем месте, когда отец выйдет на пенсию. Но отец то ли недостаточно хлопотал, то ли хлопоты не возымели действия. И так за пять месяцев фронта, ранение и госпиталя, за двадцать семь лет безупречной службы, солдатской, прапорщицкой, офицерской ему и подполковника-то дали только в последний год, почти перед самым увольнением, сам даже думал так майором и закончит, а мать говорила, не был бы фронтовиком, и перед пенсией не дали бы. Вот и квартиру они получили на Западной Украине, у отца был выбор, но небольшой, не Воронеж, он остановился на месте, близком от того, где встретил свой последний бой и получил ранение.

Правда, многие из военного городка им даже завидовали.

Они же с мамой горевали, собираясь. Хоть бы четверть последнюю он доучился, бурчала мама себе под нос. У отца же всё было просто, спасибо надо сказать, что страна даёт квартиру. Своя трёхкомнатная квартира, улучшенной планировки, с двумя лоджиями, такого у них и впрямь никогда не было. Но Виктор ещё крепился, когда обнимался на вокзале с друзьями, а в купе уже плакал, так, что даже рассердил отца, глотал слёзы под его крик, ты мужик или нет.

В Воронеже только пробилась первая зелень, в Карпатах на некоторых деревьях и кустах уже были цветы. Вербу Виктор научился распознавать только через много-много лет, когда мать стала верующей, и верующих стало много вокруг, и они рвали ветки на Вербное воскресенье. А сережки орешника, который, как он позже узнал, здесь называли лэщиной, тогда в Карпатах увидал впервые.

Перед первым днём школы не спал. Две-три недели всегда были самыми тяжелыми, так не любил быть чужаком. Очень боялся струсить, ударить в грязь лицом, показать себя слабым, а пока не ощущал, что рядом – свои, всегда было ужасно трудно! Хорошо хоть в Воронеже почти четыре года ходил на самбо, у него был уже второй взрослый разряд. Это придавало уверенности, но недостаточно, пока понимаешь – ты всем здесь чужой. Накануне вечером они с мамой еще раз посмотрели путь в школу, он категорически запретил, чтобы его провожали, как маленького. К тому же в доме дел было невпроворот, мелкие вещи не были распакованы, а уже привезли контейнер, да квартира хотя и была шикарной, в сантехнике кое-что было недоделано.

Вышел утром заранее, родители торопили, шёл – летел, уже на подходе к школе допетрило – слишком рано. Не хотелось показаться занудой с первого появленья. За десять минут до начала уроков должен был подойти к новой классной. А что было делать лишние полчаса? Ещё никого не зная.

Витя притормозил. Даже если почти не переставлять ноги, время так протянуть было невозможно, угол школы был прямо перед ним. Потоптавшись, Витя нерешительно свернул в садик на заднем дворе, перед футбольным полем. Виктор мог поклясться, что помнит, как тогда безумно пахла просто молодая зеленая трава. Темнели стволы. Где-то наверно на краю садика и пушилась верба. Легкий ветерок повсюду качал сережки орешника. Виктор медленно шел по тропинке, и бурый оттенок земли казался ему странным.

Лавочка была под цвет стволов, сразу её не заметил. Школьное платье сливалось с лавчонкой и тёмной корой. Даже длинные белокурые волосы он умудрился не распознать сразу, почудилось будто куст весь усыпан сверкающе белыми сережками. Изогнутый стан девушки будто прорезался, вырисовался перед ним, может, из-за неожиданности так безумно поразил. Она сидела, подняв босые ноги на лавочку, длинные, уже загорелые – в начале весны! – икры лежали одна на другой, корпус был склонён на противоположную сторону, куда и свисали пышные волосы, за ними почти не было видно руки, на которую она опиралась.

В тот самый миг, когда девичья фигура внезапно выкристаллизовалась перед ним из стволов и бурой земли, Виктора обдало горячей волной.

Ему уже нравились девочки, это началось в Воронеже, с некоторыми подружился, за парой пытался ухаживать. Но никогда не смотрел на них так.

Он уже видел фотокарточки плохого качества, где разнузданные женщины демонстрировали свои прелести, воронежские одноклассники и старшие ребята из военного городка тайно обменивались ими. Амиран, с которым на физике сидел за одной партой, поделился своей гордостью – колодой темных игральных карт, приобретенной в поезде у глухонемого, на каждой карте развязно выставлялась обнажённая красотка. Тот же Амиран увлек скинуться с другими по пятьдесят копеек и пойти в подвал, где Наташка, которая уже пила, несмотря на то, что была всего на год старше их, спускала трусы и показывала. Там было темно, и они мешали другу рассмотреть. Из гаража Амирановых родителей, где двоюродные братья Амирана, приехавшие из Грузии, отделовали старшую Наташкину сестру уже по пятьдесят рублей с носа, Витя убежал, стало противно. От такого шевелилось меж ног, жар поднимался снизу, но было в этом нечто гадостное и гнусное, постыдное, как рукоблудие в туалете со страхом, что могут догадаться родители.

Чем-то похожее на то, что возникло сейчас, парящее, уносящее куда-то вверх чувство, только гораздо слабее, возникало всего несколько раз, когда видел незнакомых девушек, чуть старше, с хорошей фигурой, при этом они всегда двигались, и в их движениях была какая-то… лёгкость или, скорее свобода. Но сравнить это – как слабое дуновение со шквальным ветром.