Исаак Дан - Новеллы, навеянные морем

К стыду своему должен признать, я – полный профан в астрономии. Не раз я восхищался звёздами, но просто как рисунком на небе, где там что, никогда толком не интересовался, знал, что есть Большая и Малая Медведицы, есть Полярная звезда, но отличать мог только Луну от Солнца.

Не помню точно, кто из нас первый коснулся в разговоре звёздного неба. Есть какое-то смутное чувство, что возникла пауза, я смотрел вверх, и Голиаф терпеливо ждал, наблюдая за мной, потом, не торопясь, заговорил. К тому моменту мы были уже у ворот, собирались прощаться.

Он говорил долго. Мы вернулись во двор и сели на старые покосившиеся лавки. В конце концов, я лёг на свою, чтобы без напряжения глядеть ввысь, стало больно сидеть, задрав голову.

Мир неба открылся для меня. Я впервые по-настоящему увидел созвездия. Я узнавал историю их открытий. Легенды и мифы, связанные с ними. Речь Голиафа, как тихий журчащий ручей, текущий неспешно, обволакивала меня, опутывала, завораживала. Он показывал мне звёзды, отмечал, как проходят воображаемые линии рисунка, превращавшего для людей древности скопления звёзд в героев мифов и мистических созданий, описывал курьёзы при изучении и описании галактик и планет, читал стихи, посвящённые созвездиям. Зодиакальный круг и Млечный путь вдруг приблизились ко мне. Ничего вокруг не стало, я слился с огромным куполом неба, стал частью Вселенной. Забыл о времени. Забыл о себе, сиюминутными заботами и тяготами живущем на крохотной Земле. Забыл даже о вещающем мне Голиафе, голос которого приворожил меня.

Казалось, он поступал как эрудит, с радостью выливая на подвернувшегося слушателя потоки накопленных сведений. Может, был какой-то слабый элемент этого. Но самым значимым и невероятным представало другое – он как-то передавал мне своё благоговение перед небом. Рассказывая, сам исчезал. Прошли годы, все знания о созвездиях в моей памяти истёрлись, хотя долгое время остатки усвоенного в тот единственный урок ещё путались в голове. Но сейчас, когда я отрываюсь от ноутбука, с помощью которого набираю эти строки, выхожу из палатки и смотрю в африканское небо, понимаю, что также мало знаю о звёздах и созвездиях, как прежде. Но мне никогда не забыть этой ночи во дворе Голиафа. Незнакомые и далёкие звёзды навсегда стали ближе мне. Воспоминание о том, как они мерцают в вышине, порой было единственным средством, хоть как-то защищавшим от печали и безнадежности, что многие годы безжалостно поглощали меня. В ту ночь, даже раздражение Динары, напрасно волновавшейся в лагере экспедиции, пока внимал рассказу Голиафа о небе, не стало привычно обидным, и я легко успокоил её.

Мне казалось тогда порой – Голиаф сумел воплотить в жизнь то, о чём я только мечтал.

Между моей жизнью и тем, как я хотел жить, всегда стояли какие-то неодолимые преграды. То мои собственные лень и изнеженность. То желание родителей видеть мою жизнь иной и их горе от того, что путь, по которому вели мои стремления, чудился им увлекающим в пропасть. То бедность, в которую мы провалились в новые времена, необходимость тяжким ненавистным трудом зарабатывать гроши на хлеб, полная неспособность оплачивать жизнь на природе мою и Динары, фотографии и фильмы, которые я хотел снимать.

Голиаф жил или, по крайней мере, пытался жить в согласии с тем, как мыслил. В гармонии с природой, со звёздами, с мудростью, заключённой в книгах. Он каждый день занимался физическими упражнениями, каждый день читал, регулярно бродил по округе, разговаривая с морем, с лиманом, с холмами, маслинами и степью. Несмотря на работу все будни, утомительную дорогу. Несмотря на глубокое недоумение на лицах и почти не скрываемые ухмылки, которыми встречали почти все вокруг, родня стыдила и стыдилась его. Он будто не замечал этого, оставался беззлобным, кротким. Тихим и умиротворенным. Когда окружающие исходили раздражением, завистью к богатеющим, ощущением своей обделённости.

Но возможно я ошибался, видел Голиафа слишком однобоко.

Работая, он не успевал вести хозяйство, следить за домом. Хотя потребности ездить на работу каждый день уже не было, комбинат, некогда выпускавший огромные боевые корабли, практически встал, занимался мелкими поделками, к которым Голиафа привлекали лишь изредка, но он продолжал жить по заведённому распорядку. В доме, видимо, прежде привык, что за всем смотрела и все организовывала мать, освобождая время для занятий саморазвитием, которые, вероятно, в детстве и в юности, как учитель поощряла.

Он страшно пал духом, когда она умерла. Это произошло зимой. Но мы с Динарой навестили его в тот год ближе к июню, хотя прошёл уже почти месяц, как приехали на раскопки.

Дом, двор, флигель были в страшной разрухе. От хлева шло безумное зловоние, хотя последних свиней Голиаф забил ещё, чтобы оплатить похороны. За собой он следил – мылся, гладко выбривался каждый день, но то, что творилось с его владениями – ужасало. Беспорядок и грязь уже вовсю овладевали библиотекой.

И – в глазах Голиафа появились отчаяние, опустошение. Когда мы уже уходили, он часто заморгал, и на нижних веках выступили слёзы. Была это скорбь об ушедшем, самом близком ему человеке? Мука одиночества, что теперь одолевала его? Или боль сожаления о своей искусственной, надуманной и наигранной жизни, сожаление о том, что мудрость книг и желание жить, как философы древности, заменили ему понимание окружающих, свою семью, детей?

Он пытался жить по-прежнему. Был тихим и умиротворенным. Но теперь печальным и скорбным. Его дом безнадежно тонул в грязи, и уже не виделось так однозначно, что слияние с мудростью книг и с природой стоили того. В августе двор заполонили полчища мух. Динара была со мной у него в последний раз, и её чуть не вырвало. К тому же оказалось, что накануне нашего прихода он начал читать какую-то «небезинтересную» книгу, из приличия нам этого не сказал, но не смог скрыть удовольствия, когда мы собрались уходить.

Динару Голиаф всегда раздражал. Когда я восхищался его библиотекой, она говорила, что библиотека создана на мясе свиней. Действительно, Голиаф с подросткового возраста мог позволить себе покупать самые дорогие и раритетные в советское время книги, благодаря выручке от мясных туш, сдаваемых в потребкооперацию. Мне самому не приходило в голову задуматься над этим обстоятельством, но Динара о собрании книг, купленных на крови свиней, говорила, как о чём-то безотчетно, почти мистически неприятном. Надо сказать, она никогда не ела свинину, хотя была очень далека от ислама. Как не странно, это перешло к ней от отца, которого не любила, человека, сосредоточенного сугубо на своей военной карьере, сухого, жесткого, деспотичного в семье, естественно в то время – коммуниста и атеиста, но сохранившего с детства привычки, заложенные мусульманскими обычаями.