Владимир Куницын - Остановка по желанию

В шахматы Донской проигрывал отцу постоянно. И это его заводило к новым и новым попыткам взять реванш. Тут, как говорится, встретились два равновеликих азарта.

И вот однажды Донской подловил отца. Во время блицпартии с часами (пять минут на всю игру) – отца оторвал важный звонок. Часы остановили, выровняв никелированные кнопки-рычажки. Донской, используя счастливую паузу, сосредоточил весь свой шахматный гений и, когда отец вернулся, быстро сделал коварный ход. Папа глубоко задумался, и это привело Донского в такой восторг, что он вскочил и, потирая руки, забегал вокруг стола, выкрикивая счастливым голосом: «Ну что?! Что?! Как вам мой ход?! А?! Это же гениально, а? Это гениально? Вижу, вижу – гениально! А-а-а, задумались! То-то – какая блестящая западня, а, Георгий Иванович?!» Отец взял фигуру, и… его флажок упал…

Сколько потом отец ни пытался отыграться, ничего не вышло. Донской говорил одно и то же: «Не-ет, дорогой Георгий Иванович, нет! Хочу остаться победителем! Буду хвастаться, что последняя с Куницыным партия за мной!»

И ведь сдержал слово Марк Семёнович, не сыграл больше с отцом ни единой партии, оставив за собой последнее слово. Поступок режиссёра, между прочим! Как считают итальянцы – великого…

Кто-нибудь пытался освоить английский за пять дней? Я пытался. Не по слабоумию – от отчаяния! Надеялся катапультироваться из тупиковых обстоятельств и оказаться в очной аспирантуре МГУ, тем более что рекомендовала меня туда сама родная кафедра.

Мешало одно, но крайне враждебное обстоятельство. На пути стоял, как германский танк Tiger, – экзамен по немецкому языку!

Поразительное это приключение – английская пятидневка – было пережито не в гордом одиночестве, кстати говоря, а в компании с кинорежиссёром Владимиром Мотылём, снявшим такие знаменитые фильмы, например, как «Белое солнце пустыни» и «Звезда пленительного счастья». Режиссёр, конечно, в аспирантуру не собирался, у него был другой интерес. Но об этом ниже.

Вначале – история приключения, со всеми его тайными пружинами, разогнувшимися в предначертанное судьбой мгновение!

На свет я прибыл, как открылось позже, случайно, поскольку отец родился в 1922 году, а во Второй мировой его поколение полегло почти целиком. Из каждой сотни папиных одногодков выжили, по официальной статистике, – трое. Получается, шансы появиться на свет у меня были невелики, кабы не солдатское везение четырежды раненного отца.

Раз обмолвился о Великой войне, а папа у меня сибиряк, из деревеньки Куницыно Иркутской области, то обмолвлюсь заодно и о роли именно сибиряков в первом поражении фашистов под Москвой, зимой 1941 года. Некоторые историки считают, что ожесточённый отпор, остановивший «немцев» у русской столицы, был важнее даже сражений под Сталинградом и на Курской дуге. Не берусь судить. Скажу только, что отец повоевал и за Сталинград, и на Курской дуге – при любом исходе неторопливой научной дискуссии об этих сражениях.

А сибирские полки ещё осенью 41-го года, в прямом, штыковом столкновении с отборными, чистейшими с точки зрения арийского происхождения, частями СС – вчинили непоправимый моральный ущерб фашистской гвардии – своей пугающей мужицкой стойкостью и воинским умением. В декабре, именно с сибирских (нескольких десятков) эшелонов свежих дивизий, как опять же считают многие знатоки, началось «русское» продвижение к величайшей в истории Победе.

И всё же один подвиг сибиряков, о котором знаю не из прямых документов, а в пересказе свидетелей, поражает воображение особенно как-то мощно. Это история о том, как очередной сибирский полк, прибывший на московский фронт в критическую минуту, когда немецкая гигантская танковая колонна Гудериана почти беспрепятственно накатывала на Москву, – добровольно погрузился в самолёты и с гранатами, противотанковыми ружьями, в белых монгольских полушубках был десантирован в заснеженное поле – без парашютов, которых не оказалось так же внезапно, как и родных танков, артиллерии, укреплённых рубежей глубокой обороны, – десантирован, а попросту говоря, выпрыгнул прямо в снег с борта, летящего на скорости под 70 километров в час, с высоты в 5–20 метров, на бреющем. Разбились каждые 12 человек из сотни, но остальные – удерживали немецкие танки, пока могли шевелиться в глубоком снегу. И дали командиру Г.К. Жукову позарез необходимое время для организации реального сопротивления всем фронтом. Лично я верю, что это не легенда, а так и было…

Поэтому совсем не удивительно, что отец изучал в школе и вузах – дойч. И когда передо мной встал выбор – шпрехать по-немецки или спикать по-английски, я выбрал – шпрехать. Решающий аргумент в пользу данного выбора нашёлся именно у папы. Он бодро заявил: «Если что, с немецким помогу!»

Я же не знал тогда, что на самом деле папа ненавидит этот язык всеми фибрами воевавшей души, учил его после войны спустя рукава, каким-то непостижимым образом пробросив этот сомнительный бонус мне, подозреваю, ещё до моего рождения, так сказать, на молекулярном уровне.

К тому же, обещая помочь с немецким, папа не ведал, что скоро уедет учиться в Москву, в самый разгар моего погружения в язык, говоря специфически.

А теперь – по возможности не бестолково и по порядку – о других причинах пятидневного события, пусть и не таких онтологических, но всё же существенных, как ни крути.

Немецкий «не пошёл» у меня с первого урока. Что-то сразу перекосилось внутри, когда учительница сказала: «Наше “да”, ребята, по-немецки звучит, как русское “я”. Если хотите сказать по-немецки “да”, говорите “я”!»

Что значит – «я»? Как нормальный человек может говорить вместо утверждающего «да» – самообозначающее «я»?

И упёрся я лбом в этот немецкий пень, как баран в непреодолимый психологический казус.

А дальше началась чехарда с переходами из начальной школы в школу среднюю, переездом из Тамбова в Москву, что, к несчастью, только отдаляло меня от языка Гёте и Шиллера, сильно тормозя приобщение к европейской культуре. И это при том, что я и так-то для Москвы и московских новеньких одноклассников был дик, как какой-нибудь тунгус и друг степей калмык. В первый раз я заподозрил эту культурную пропасть между нами, когда учительница по химии попросила позвать в класс девочек, хихикавших на лестнице, и я, уже шестиклассник между прочим, выбежал к ним и гаркнул, как водилось в прошлой, тамбовской жизни: «Девки, училка в класс зовёт!» На что они онемели, а самая симпатичная из них, Маша Рябинина, с непередаваемым достоинством ответствовала: «Мы тебе не девки!»

В московской школе № 192 быстро выяснилось, что мои тамбовские четверяки здесь, на Ленинском проспекте Москвы, – тройки, а бывшие тройки тянут тут только на пару и даже на кол! В число моих личных фаворитов по неуспеваемости входил, разумеется, блистательным чемпионом – немецкий. И до кучи алгебра с геометрией. Они требовали систематической долбёжки, а я давно и весьма успешно выпал из учебного ритма, потерял, так сказать, нить Ариадны, брёл во мраке кромешного непонимания, и как вылезти из этой тьмы египетской хотя бы к слабо мерцающим в темноте троякам – не знал на твёрдый пятак!