Любовь Гайдученко - Глас вопиющего в пустыне

– В чем дело? – Аделаида сразу заподозрила подвох. – Что ты там написала?

– Да там была графа «Работа», я и написала в твоей бумажке: «Профессиональная тунеядка». Скажи спасибо, что не «профессиональная проститутка», а то они никогда больше не впустили бы тебя сюда, а вот что такое «тунеядка» – они вряд ли разберутся…

Да уж… Наверняка это было специфически русское (даже скорее советское) понятие. Как бы там ни было, Аделаида осталась без пенсии! Без куска хлеба на старости лет!!!

Впрочем, она не собиралась жить до старости. На свете было три самых страшных вещи: рак, СПИД и старость, все остальное было детскими игрушками.

Аделаида дважды попадала на операционный стол. Надо сказать, что лечиться она дико не любила и по врачам старалась не ходить, даже когда была сильно больна. Но вот после родов у нее вдруг начала расти опухоль на правом плече – так называемая липома. Она долго не обращалась в больницу, да и не до этого было с маленьким ребенком, но когда опухоль стала уже величиной с добрую дыню (причем росла она как на дрожжах), Аделаиде ничего не оставалось делать, как пойти к хирургу. Лечь в стационар она не могла – не с кем было оставить ребенка, и хирург велел ей придти в назначенный день. Когда Аделаида пришла, она тряслась от страха, но, прождав хирурга часа два, она перестала трястись – какой смысл, когда операции-то, может, еще и совсем не будет сегодня? Так и получилось – хирург был страшно занят, ему было не до Аделаиды, которой он назначал прийти на операцию еще раза три – и все с тем же результатом: постояв два часа под дверью операционной, Аделаида уходила домой. Страх раз за разом становился все меньше и меньше, пока не исчез совсем.

Наконец, Аделаиду пригласили на операцию, но уже не к хирургу (он так и не освободился, а может быть, счел ее болячку не заслуживающей своего внимания), а к двум молодым парнишкам-практикантам. У Аделаиды, что называется, не дрогнул ни один мускул, и она не испытала ровным счетом ничего, ноль эмоций, когда входила в операционную.

Ее положили вниз лицом, накрыли простынями со всех сторон, она почувствовала первый укол, а остальные пять или шесть (опухоль тщательно обкололи) были уже совершенно нечувствительны. Дальше ей разрезали кожу – но ощущение было такое, что на ней надета шуба, и режут эту шубу.

Парнишки, подлюги, при этом еще и отпускали дурацкие шуточки: «А вот сейчас мы ручку отрежем… А вот сейчас мы головку отрежем…», и Аделаиде очень хотелось на них наорать, чтобы не валяли дурака.

Под конец они ей показали желтую жировую гроздь наподобие виноградной, и зашили плечо с тем же Аделаидиным ощущением, что они манипулируют с какой-то надетой на нее шубой.

Ей помогли встать и одеться, и она пешком пошла домой, опасаясь только упасть, потому что стоял сильный гололед, дело было в декабре.

Это действительно была пустяковая операция по сравнению с той, которую она перенесла года на полтора раньше.

Она была беременна, когда начались большие неприятности: отец и дедушка ее ребенка выгнали Аделаиду на улицу, и не было ни одной живой души, которая хотела бы ей помочь. Аделаида уже думала покончить с собой, и, наверное, сделала бы это – положение-то было совершенно безвыходным: ни денег, ни квартиры, страшная боль от предательства самых близких людей, которые совсем недавно делали вид, что любили ее… Конечно, не будь ребенка внутри нее, она не осталась бы в живых (хотя позже она поняла, что эти два человека – отец и сын – не стоили и тысячной доли ее страданий, да и вообще ничего они не стоили, но задним числом все бывает совсем по-другому, нежели в какой-то роковой момент).

Она не могла вместе с собой убить свое дитя, потому что очень хотела его, часто представляла, как он родится (она почему-то думала, что будет мальчик) и скажет ей: «Мама!»

Но, видимо, она испытала чересчур сильный стресс, потому что, кроме ребенка, внутри начала расти и опухоль. С каждым днем боль все усиливалась, но Аделаида терпела, во-первых, она вообще была терпеливым человеком, а во-вторых, будучи совсем неопытной, она думала, что при беременности так и положено.

Наконец, боль стала просто нестерпимой. Аделаиду она застигла на улице прямо рядом с аптекой, где она купила анальгин, и тут же приняла несколько таблеток. Выйдя из аптеки, она почувствовала, что у нее зеленеет в глазах, и завалилась без сознания.

Очнулась она от того, что над ней склонилось чье-то лицо. Это прохожие догадались вызвать «Скорую помощь».

– Сейчас мы вас отвезем в больницу.

– Не надо в больницу!

– Нет, надо.

И ее отвезли в больницу, которая до революции была больницей для бедных, и так, видимо, ею и осталась (лет десять назад ее, наконец, снесли). Туда привозили людей, подобранных на улице: бомжей, проституток, сифилитиков. Зато врачи там были очень опытные.

К ней сразу же подошла пожилая еврейка, хирург, по имени Инна Исааковна Цукерман, и, осмотрев ее, сказала:

– Не хочу вас пугать, но вас нужно немедленно оперировать. Положение очень серьезное.

Аделаида не поверила.

– Я не хочу! Я не верю!

– Сейчас я приведу еще одного доктора, и, может быть, тогда вы поверите, наконец. Только плохо, что мы теряем драгоценное время.

Она привела какого-то старого еврея, тот, осмотрев Аделаиду, подтвердил, что «промедление смерти подобно».

– У вас киста яичника размером с головку младенца, она крепится к яичнику на ножке, которая сейчас перехлестнулась, поэтому вам так больно. Если тянуть резину, произойдет омертвение тканей, и вы погибнете.

Боль стала такой невыносимой, что Аделаиде было уж все равно, она махнула рукой:

– Делайте, что хотите!

Ее не обрабатывая срочно покатили в операционную, Аделаида еще успела отметить, что комнаты, по которым они проезжали, были какими-то грязными. В операционной ей воткнули в руку огромную иголку, из которой в Аделаиду попадало снотворное, находящееся в очень большой бутылке, подвешенной над ее головой. Но боль терзала ее внутренности с такой силой, что не давала Аделаиде заснуть.

Над ней наклонилась анестезиолог:

– Ты, часом, не наркоманка? Смотри, на тебя не подействовало такое количество снотворного…

– Что вы! Я даже почти не пью!

Только когда поставили вторую бутыль, Аделаида провалилась в небытие.

В больницу ее привезли около двенадцати часов дня, но, когда Аделаида очнулась, вокруг был тусклый желтоватый электрический свет, значит, уже наступил вечер.

Но очнулась она не сразу – со снотворным все-таки переборщили. Сначала она услышала, как ее зовут по имени:

– Аделаида, проснись! Аделаида!

Но она почему-то не могла ни ответить, ни пошевелить ни одним своим членом, и ей показалось, что сейчас все подумают, что она уже мертвая, и зароют ее в могилу.