Наталья Сажина - КИФ-5 «Благотворительный». Том 3 «Для взрослых»

И когда я их найду, эти инопланетяне не выйдут встречать меня, махая своими железными или амёбовидными руками: «Добро пожаловать, земляне, представители другой цивилизации!». Потому что они и представлять себе не будут какие-то другие цивилизации. Мы для них будем просто чужие, непонятные существа, а, может быть, и просто мираж, обман зрения.

Совсем не так будет выглядеть мой первый контакт с этими инопланетянами. Он будет похож на мой контакт с тем мальчиком, из моего далёкого детства. И я жду этого контакта. Я верю, что я смогу найти какое-то волшебное слово – так же, как когда-то в детстве я нашёл вот это слово «привет». Я жду этого контакта, чтобы рассказать им это всё – и про то, что серое небо не бесконечно, и про то, что за ним есть и вот это весеннее Солнце, и далёкий космос и наша планета Земля с таким пронзительно синим небом, которое нас зовёт вверх, к новым и новым открытиям. Я жду, потому что в детстве мне так и не удалось рассказать тому мальчику про синее весеннее небо. Он куда-то делся, наверное, переехал с родителями… Так что, если ты сейчас на Земле и увидишь его, или кого-то похожего на него – покажи ему это небо. Он ждёт.

С тех пор прошло много лет и, я знаю, что, вместе и со мной, и с тем мальчиком, повзрослела и Земля. Климат стал жарче. В земной атмосфере накопился углекислый газ и появился парниковый эффект – как тут, на Венере. Да и люди стали больше похожи на жителей Венеры. Земляне тоже всё больше замыкаются – каждый в своём мире. Каждый всё меньше смотрит вокруг и всё больше – в свои гаджеты – совсем как тот мальчик из далёкого теперь детства смотрел в свою «игру 15». И кажется, что уже ничто не отвлечёт их, не вытащит из своего виртуального мира.

Но я теперь знаю волшебное слово, которое сработало и тем «мальчиком с Венеры», что жил когда-то в нашем дворе, и которое должно сработать и у меня, с настоящими венерианцами, и у тебя, с землянами, которые всё больше и больше превращаются в жителей Венеры. Со всеми планетами и всеми жизнями, которые нам предстоят. Потому что все люди, которые нам встретятся в грядущие миллионы лет – не хорошие и не плохие, не чужие и не свои. Они становятся чужими или своими – в зависимости от того, с каким волшебным словом мы обращаемся к ним.

Когда-то учительница в школе сказала, что святочные рассказы – это совсем не то же самое, что современные новогодние истории, неизбежно заканчивающиеся счастливо для каждого и полные бурной, громкой, всеобъемлющей радости. Она сказала, что святочные рассказы – это практически всегда потери и смерти, но при этом – тихое, светлое счастье; впрочем, откровенно признаться, Сара уже плохо помнит, о чём шла речь.

Кажется, они тогда читали рассказ, где мужчина потерял своего сына: прошло уже почти одиннадцать лет с того самого урока, и в памяти всплывали только смутные обрывки. Гораздо лучше Сара помнит, как в школе устроили литературный конкурс на лучший святочный рассказ; помнит, что написала о слепой девочке, оставшейся замерзать в холодной и пустой комнате в коммуналке, но то ли конкурс не провели, то ли учительница проигнорировала деликатно положенные на её стол листы.

Сейчас совсем не Святки, даже близко не, но отчего-то настроение располагало.

То ли дело в том, как узористо покрывал иней осенние листья, щедро усыпавшие каменистые дорожки, то ли в привычной печали, овладевающей Сарой в эти дни, становившиеся всё серее, промозглее и короче. Она никак не могла бы пожаловаться на некий особый, зимний холод: для неё ноябрьская шведская погода казалась чем-то наподобие злачной осени, но никак не настоящей, укутанной снегами зимой; но дышать становилось холоднее, а ходить – только темнее.

А может, дело в том, что сегодня Сара отмечает молчаливо годовщину смерти матери.

Рак груди забрал её стремительно: сделать ничего уже не успевал никто, да и форма рака оказалась настолько агрессивной, настолько активно метастазирующей, что счёт шёл на дни – даже не на месяцы или недели. Умирала она недолго, не так страшно, но всё же мучительно, и Сара порой содрогалась, вспоминая материнское лицо: скелетно худое, пошедшее бледно-синими пятнами; её волосы выпали, а изо рта сильно пахло: сил чистить зубы у неё уже не находилось.

Ей всегда казалось, что медицина, но особенно онкология, – это что-то глубоко личное, какая-то необходимость внутренней борьбы, некое желание побороть, наконец, то, с чем не удалось справиться раньше. Многие онкологи, с которыми Сара говорила, заявляли ей о чём-то таком, и глаза их становились сухо, жёстко грустными.

Врачом Сара так и не стала, выбрав фармацию. Часто жалела, часто думала о том, чтобы сменить специальность, но вот первый курс клонился последними летними месяцами к пятому, вот пришла пора писать дипломную работу и уходить в свободное плавание, а Сара так и не знала, что ей делать. Она хваталась за всё подряд, но ничего не сумела завершить: то ли наука не для неё, то ли не нашла по-настоящему своего пути, но факт оставался фактом.

Предложение пришло оттуда, откуда не ждали. Сара потеряла пару месяцев, ожидая разрешения на въезд и вид на жительство, но оказалась в Швеции. Когда она переступила порог Уппсальского научного парка, одного из красно-жёлтых зданий, таивших в себе лабораторные помещения, и увидела, как мышам, которые тут долго не живут, вводят опухолевые клетки, она вдруг поняла, что попала именно туда, куда хотела.

Раз в неделю, когда Сара приходила за технецием, она видела в комнате ожидания грустных, немолодых мужчин и женщин, уже тронутых сединой; обычно там всегда молчали – только некоторые тихо, словно одними губами, переговаривались между собой, но не более того. И раз в неделю, когда Сара приходила за технецием, она особенно отчётливо вспоминала свою мать.

Сейчас, идя очередной раз по изморозистым дорожкам и держа деликатно в вытянутой руке корзину с новой порцией технеция из департамента ядерной медицины, Сара точно знала, что поступает правильно. Незримая радиация поражает её каждый рабочий день; наполняет ядерно-белковую, если это можно так назвать, лабораторию пищащими в дозиметре гигабеккерелями, и проникает под лабораторный халат, оседая на коже и одежде невесомыми частицами, проникая даже глубже, под самый эпидермис. Они не должны были получать слишком большую дозу, разумеется: за этим следили каждый месяц, анализируя персональные дозиметры; однако нет ничего полностью безопасного, особенно когда речь идёт о таких явлениях.

Но кто-то должен рисковать собой – и мыши, и люди.

Может, это и есть высшая форма любви.