Светлана Осипова - Девчонка с Восточной улицы

Местное население было недовольно разрушением их сельского быта, притоком не сельских, городских, ″ничейных″ людей – рабочих. А те недовольны своей жизнью в забытом богом посёлке. Так и рычали друг на друга. Потом рабочие обзавелись семьями и своим жильём, бараки опустели и тихо разрушались. В них-то и решили разместить беженцев, эвакуированных из Москвы, Ленинграда, Риги и других больших городов.

Мы приехали в Искитим. Нас там ждали. Очень ждали, чтобы высказать в лицо кучке измученных женщин и испуганных голодных детишек: "Москвичи проклятые, пожили в своей Москве, теперь мы туда поедем, а вы здесь сгниёте!"

Официально же вновь прибывшим заявили, что селить их некуда, работы нет. Но мама гнить не собиралась, ей надо было выжить, сохранить жизнь и, хоть умри, здоровье своего ребёнка. Она уверенно зашагала в Райсовет, оттуда – в Райком Партии. За ней потянулись и остальные. Пришлось выступать полномочным представителем: требовать жилья и работы. Наконец, в Райкоме мама совсем разозлилась и заявила, что прибывшие немедленно отправят телеграмму в Московский Райком Партии и сообщат о творящемся здесь произволе. Появился какой-то чиновник (потом оказалось, что это ГЭБЭшник местного разлива) и сказал, что сейчас выдаст каждому записку в барак – общежитие. Будут подселять к уже живущим там эвакуированным, так что пусть не сетуют (кто: те или эти?). По поводу работы разбираться будет завтра. Мама осмелела и говорит:

– Ко мне скоро из Москвы ещё сестра и дядя с тётей приедут, так что учтите, пожалуйста, это при назначении жилья.

Учёл. Комнату 12 кв.м в бараке дали всего только с одной семьёй – бабушка, мама, дочка 8-ми месяцев от роду. Вскоре, с одним из последних обозов эвакуации, в самом конце сентября, приехали тёти Лиза и Феня, дядя Фроим.

Эту комнатку с печуркой я помню. И бабушку, колдующую над керосинкой и кастрюлей, из которой клубится запах еды – помню. А вот соседей – не помню.

Оставив меня на попечение бабушки, мама отправилась в контору Головного сельпо. На её предложение себя как бухгалтера или, хотя бы счетовода, Начальник Отдела Кадров рассмеялся:

– На чистенькую работу из Москвы прикатили? Мы можем принять тебя бухгалтером в отдел хлебопечения, но тёплую работу надо заслужить. Сначала пошлём тебя на заготовку леса к зиме, надо вылавливать (возможно, есть для этой работы специальный термин, но мама его не запомнила, и я не знаю) плывущие по реке стволы деревьев, вытаскивать их на берег. Надо не допускать заторы, чтобы не выловленный лес мог плыть дальше – другим он тоже нужен. Поработаешь, пока река замёрзнет, а потом пойдёшь и в бухгалтерию.

А тут и ГЭБЭшник появился. С предложением сообщать о разговорах в бараке, тогда и работа найдётся сразу в бухгалтерии. Предложение мама выслушала, презрительно полыхнули золотые глаза, повернулась и ушла, не удостоив ГЭБЭшника ни словом.

И вот с 21-го августа 1941 года маленькая, хрупкая женщина (вес до войны 48 кг., рост 160 см) с большим багром прыгает по кромке воды, стараясь подцепить, подтянуть и вытащить на берег плывущее бревно. Повинующиеся каким-то своим, сплавным, законам, брёвна иногда вдруг разворачиваются поперёк реки, на них наплывают и громоздятся другие – затор. Надо быстро раскидать огромные толстые брёвна, пока они не перекрыли реку. Кто-нибудь может себе представить, как справлялась с этим моя мама? Я не могу. Но ведь было, справлялась. Иначе не выдали бы карточки на продукты и некоторую зарплату.

Но силы были не равны. Вскоре, как и следовало ожидать, не справилась мама с бревном. Поскользнулась, провалилась в воду. На неё стали наползать плывущие брёвна. Последняя мысль промелькнула: Светка! Потом увидела склонившихся над ней мужиков. Успели, вытащили, сделали искусственное дыхание, оживили.

На следующий день мама отказалась выполнять эту работу. Дальше всё было просто: её уволили, с 16 ноября, да ещё статью КЗОТа (так называлось Трудовое Законодательство) присудили. Опять ГЭБЭшник подкатился: и статью могут не присуждать, и лёгкая жизнь у неё и дочери будет, всего лишь в обмен на информацию и сожительство (так напрямую и сказал).

Осталась моя мама без работы – кто ж её "со статьёй" возьмёт?

Наступили холода. Суровая сибирская зима. Зимней одежды нет. Да и другой – тоже. Мама снова пошла в Райком и, уж не знаю как, а добилась, чтобы нам выдали талоны на получение одежды. Да ещё разрешение для приёма на работу.

Дядя Фроим устроился на бойню, забивать скот, там появилась вакансия в связи с уходом работника на фронт. Хоть раньше сам эту работу Фроим не делал, но много лет наблюдал, как делают это квалифицированные забойщики скота, всё-таки семейные традиции. Основной закон – скотина не должна мучиться. У него получилось. Его квалификацию оценили и разрешали приносить домой кишки и, иногда, требуху. Тут уж вступала в дело бабушка – знаменитая кулинарка и мастерица своего дела. Мама рассказывала, что она выворачивала кишки, долго их скоблила, мыла, потом резала и долго варила, потом тушила, подсыпала муки. Когда все приходили с работы, их ждало ароматное, вкуснейшее блюдо и горячий мясной бульон. Завидовал весь барак. Но когда дядя приносил такие же кишки соседям, они не могли с ними справиться и добиться съедобности. Ну а когда бывала требуха (лёгкие, немного печёнки, внутренние железы, редко – почки) – это был праздничный пир.

В начале января 1942 года дядя узнал, что в "Заготскот"-е, к которому относилась их бойня, взяли на фронт бухгалтера. Дядя отпросился на полчаса с работы и прибежал домой. Шёпотом рассказал об этом маме, чтобы, пока никто не узнал, поспешить к директору, который дядю уважал за профессионализм, трудолюбие и не пьянство. Директор вообще был неплохой мужик. У него была ампутирована по самое колено нога, потому и на фронт его не взяли. Мама вместе с дядей пошли к нему. Посмотрел он на маму и говорит:

– Надо объезжать посёлки и деревни по всей области, это в радиусе 100 – 150 вёрст. Лошадь с подводой я вам дам. Да как же вы с этим всем управитесь? Вы когда-нибудь к лошади подходили?

– Мне работа нужна. У меня на руках маленькая дочь и старенькая мать. Справлюсь.

Дядя заверил директора, что покажет, как запрягать лошадь и управлять ею. Ну а дальше – сама не растеряется.

Меня устроили в детский сад при "Заготскот"-е. И теперь я каждое утро тоже направлялась на работу. Мои воспоминания: огромные, как дома, белые сугробы в черноте раннего утра. Узкая тропка между ними. Тёмные силуэты домов за белыми сугробами почти не видны. Я иду на широких, коротких лыжах. Темно и страшно. Кажется, что иду в никуда, ни впереди, ни сзади – никого и ничего. Только откуда-то, от невидимых домов, пробиваются иногда какие-то световые пятна, высвечивают искрящийся снег, и снова – темнота. Этот путь – помню, а возникающий на дороге свет избы – детского сада – не помню. И детский сад не помню.