Денис Игумнов - Долгий путь в никуда

– Слушай, давай потом.

– Испугался?

– Я? Ничего подобного.

– Тогда давай сейчас. Чего тянуть?

– Не нравится мне что-то твой нож. Ты можешь неправильно всё сделать.

– Ты сам можешь.

– Самому неудобно.

– Тошка, хватит заливать. Сделаем так: я первый себе сделаю, а за мной ты. Согласен?

Тоша насупился. Ему очень не хотелось, чтобы к его коже прикасались разные непонятные острые враждебные его здоровью предметы, но и отказать мне, на тот момент единственному своему другу, он не мог, чтобы не упасть в моих глазах.

– Хорошо, ты первый.

Я выбрал для пореза большой палец на левой руке, поднёс его к подушечки нож, замер. Ну, прям, не могу полоснуть по пальцу и всё. Покраснел от натуги, давлю всей пятернёй на пластмассовую ручку, а нож ни с места. Погано. Вот и Тоша уже готов улыбнуться, тело его потеряло напряжённость, мускулы лица расслабились, сейчас он что-нибудь обидное мне скажет. Это-то ощущение предчувствия слов порицания, оформленных в обёртку глумления, меня и подвигли к действиям. Раз я не сумел себя полоснуть сразу один резким движением «чик и готово», пришлось менять тактику на ходу. Я спокойно, без натужного рывка в герои, приложил лезвие ножа к пальцу, слегка надавил, зажмурился и стал пилить. Туда-сюда, сюда-туда. Четырёх возвратно-поступательных движений хватило, чтобы мою плоть обожгло. Открыв глаза, увидел – из пальца течёт кровь. Медленно сочится, набухая одной единственной большой алой каплей. Положив нож на стол, я поспешил схватить чашку с Кагором, стряхнув в неё каплю. Кровь растеклась по поверхности вина плёнкой, как бензин по воде. Сходство с нефтепродуктами долго не продержалось: кровь растворилась в вине.

– Твоя очередь, Тоша, – проговорил я и протянул ему нож.

Весь мандраж вернулся к моему другу при виде крови. Плотно сжав губы, он принял из моих рук орудие братания и с мольбой во взгляде вопросительно посмотрел на меня.

– Не бойся, это не больно. – Я обманывал Тошу на самую малость. Делал это ради его пользы, так что это не считается.

Тоша не подкачал, нож он использовал лучше, чем я. Разрезал с первой попытки – одним быстрым движением. Разрез на указательном пальце (он выбрал его, а не, как я, большой) получился глубже. Он сделал – “ВСССЫЫ”, кровь заструилась легко, непринуждённо. Он поместил руку с кровоточащим пальцем над чашкой и в неё закапало. В отличие от моей светлой крови, его имела практически вишнёвый оттенок, глубокий сочный цвет сливался по цвету с вином. Кровь булькала в Кагор и тут же исчезала. Его крови попало в чашку на порядок больше моей.

– Теперь давай – разрез к разрезу.

Я протянул порезанный палец Тоше, он – мне. Наши раны поцеловались, соединились, сроднились. Пока кровь не свернулась, пощипывало.

– Пей.

Тоша, сделав глоток из чашки, передал её мне. Выпил он саму малость, основную часть пришлось допивать мне. Вкуса крови я так и не почувствовал, зато сладкий, колючий вкус Кагора разъел мне язык. С трудом мне удалось проглотить магическое снадобье побратимов, а потом немалых усилий стоило удержать смесь крови и вина в желудке.

Закончив с ритуалом, и я и Тоша испытали невиданный подъём сил. Энергия нас так и распирала. Больше торчать дома мы не хотели. Быстро одевшись, побежали на улицу. Так у меня появился кровный брат. А знаете ли, чтобы потом в жизни не случилось, такой ритуал ко многому обязывает.

Мой первый день в новой школе запомнился мне на всю жизнь. Первый урок – "Русский язык". Учительница меня представила, и я сел на первое попавшееся мне на глаза свободное место. Моим соседом оказался Лёня Чижов, белобрысый здоровяк (немного пухлый, но не такой, чтобы его дразнили «жиртрест», кстати, он бы и не позволил), с большой головой, плоскими щеками, идеально причёсанный (волосы на пробор), хорошо одетый, чванливый и жестокий му*ак.

Входя в класс, я ужасно волновался. Сердце накручивало дополнительные штрафные круги. Я мало что и кого запомнил, когда стоял у доски, а мне казалось, что все на меня пялятся (хотя это было совсем не так: класс жил своей жизнью и новенькие интересовали его лишь в качестве свежего мяса). Очнулся я, когда Лёня просипел мне на ухо:

– Ты куда сел, недоносок. А ну сдристни отсюда по бырому.

Я не понял, подумал, что это он так шутит. В моей прежней школе мы иногда занимались взаимным обсёром, но это в порядке вещей, и скажем прямо несерьёзно – друг друга гнобили в шутку, иногда обидную, но шутку. Поэтому я ему ответил в том же тоне, мол, если чего не нравится, сам вали. Лёня сразу успокоился, расслабился, выгнул дугой правую бровь и пообещал:

– Договорим на перемене.

Мне и в голову не пришло придать его, как я считал шуточной угрозе, значение. Он сказал – я через минуту забыл. Но здесь у них склероз был не в почёте. Урок закончился, прозвенел звонок, класс повалил на перемену, и я со всеми вместе протолкался в коридор с ясным челом и без задней мысли в кармане.

Здание школы в прошлом году отпраздновало свой пятидесятилетний юбилей. Четырёхэтажная постройка эпохи культа личности. Все этажи, кроме первого, походили один на другой как близнецы братья – длинный коридор, справа классы, слева окна – не то чтобы бойницы, но для общественного места, где дети проводили по шесть-семь часов каждый день, освещение было скудным, тюремным. Две лестницы, одна из которых вела в раздевалку, другая в вестибюль, упираясь прямо в учительскую. За лестницами ещё два класса: к одному вёл тёмный недокоридор-закуток, а уже за ним туалеты: в правом крыле – мужской, в левом – женский. Школа, если посмотреть на неё сверху, походила формой на букву "П" с укороченными вертикальными перекладинами и вот в этих самых перекладинах – тёмных аппендиксах, происходили разборы между учениками. Удобное местечко для массового помешательства при внезапно, то и дело, вспыхивающей ненависти к ближнему и возможностью снять возникшее напряжение, от души намяв ему бока.

Налетели на меня всем скопом. Мне даже показалось, что некоторые девчонки не преминули поучаствовать в прописке, когда меня завалили. Весь класс своей огромной неуклюжей тушей навалился, пихая, пиная, пыхтя. Мне совершенно не было чем дышать. Темно, страшно, и удушье. Сопротивляться не имело смысла. Червяк под бетонной плитой и то мог похвастаться большей свободой, чем я.

Всё вокруг кричало, шевелилось, перекатывалось. Когда первичный ор поутих, и я смог набрать немного воздуха в грудь, меня некая недетская сила вздёрнула вверх и с удивительной лёгкость припечатала в стену. Только тут я мог насладиться гнусной рожей Лёни Чижова. Он разевал свою розовую пасть, издавая звуки наподобие – "Буээээ", рассматривал меня выпученными рачьими глазками и при этом он держал моё беспомощное тельце практически на вытянутых руках, крепко вцепившись мне в лацканы школьного пиджачка. Впервые в жизни я выступал в роли Буратино в бумажной курточке (колпачка только не хватало и чудесной, красочно иллюстрированной азбуки), смешно дрыгая ножками и не зная, что делать.