Денис Игумнов - Долгий путь в никуда

Отстояв небольшую очередь, купил батон белого, буханку ароматного (ух, как мне нравится дух свежеиспечённого, ещё тёплого ржаного хлеба и особенно вкус чуть тягучей, клейкой и пропечённой верхней корки) чёрного хлеба. Закинул пакет за спину и, не спеша, побрёл в сторону домашнего очага, где меня ждали свежие щи (не люблю) и котлеты (фиолетово, вполне мог обойтись и без них). Осыпались жёлтые листья, застывая в лужах кучами ажурных наплывов, дул прохладный ветер и подмигивало солнце на высоком синем, пресинем небе, какое бывает только осенью и редко зимой. Хорошо. Все мои страхи, опасения, изматывающие душу подозрения, отошли на второй план. Даже будто исчезли, растворились в погожем, протёртом тряпкой моей юности до удивительной прозрачности осеннем деньке, и я общался сам с собой. Мысли в голове крутились в медленном вальсе, мышцы шумели нерастраченной энергией.

На глаза мне попался камешек своеобразной формы, с посверкивающими вкраплениями, – сам красный, бурый и белые кварцевые кристаллики отражают искрами солнце. Лежит себе у бордюра отсвечивает, спрятавшись под пятернёй кленового листа. Наверное, он пытался зашухериться от меня, подлезть под дохлый пятипалый биопреобразователь солнечной энергии, затаиться. Не тут-то было, я его заметил, с радостью выкатил из тени, желая сыграть им в футбол.

Проспект Якира шёл от метро до восточного шоссе. В начале с левой стороны проспекта стояли сплошь дома сталинского периода, а справа шёл бесконечный бледно-зелёный, вылепленный, как из сырого теста, военный завод, штампующий детали для нашей славной, непобедимой бронетехники. Я шёл по левой стороне. Мне хотелось не просто погонять камешек, представляя, что это футбольный мяч, но и забить гол. Настоящих ворот я не нашёл, поэтому в качестве их я избрал технологическое углубление, ограничивающее, обозначающее окна полуподвального помещения сталинского дома. На стёклах, защищая их от дурака, висели решётки. Меня эти защитные хитрости, как и стекла, никак не остановили. Если бы подумал, то понял, что при удачном попадании мой хоть и маленький чудо каменный мяч мог спокойно разбить окно. Цели такой не стояло, и перспектива быть пойманным за ухо законопослушным гражданином не пугала.

Встав напротив ямы, я стал с разными финтами отправлять туда камешек. Так как углубление имело цементный ободок, большинство моих попыток натыкалось на элементарное непонимание моего рвения костной материей. Камешек оказался неудобным мячиком и у меня никак не получалось, поддев его на носок ботинка, отправить в яму. Поверьте, я проявлял маниакальное упорство. Ни на кого не обращая внимания, я пинал и пинал камешек. Дома меня ждала мама и остывшие щи, а я изображал из себя нападающего моего, тогда ещё горячо любимого «Спартака».

Ничего удивительно, что, находясь в пылу футбольной лихорадки, я не заметил, как ко мне подошёл парень и встал, с интересом наблюдая мои потуги. Наконец, он решился оторвать меня от столь важного занятия, сказав:

– А я думаю, кто это здесь дурью страдает? Оказывается, это ты Кашин.

Я повернул к окликнувшему меня горящее красным стоп-сигналом лицо (не от стыда, не подумайте, а от прилежного потного старания забить гол). На меня, пуча глаза, усмехаясь, смотрел широкоплечий, высокий, головастик – Федя Викторов.

– Привет! – Не знаю почему, но встрече с ним я обрадовался. Ни капельки не растерявшись, добавил: – А то, кто же ещё, когда его дома ждёт мама из булочной, будет страдать ерундой, пытаясь закатить камешек в яму.

– Точно. Я всегда подозревал, что ты псих! – сказал Федя и заливисто засмеялся. Ещё он состроил свою фирменную рожицу – голова наклоняется к левому плечу, всё лицо удлиняется, пухлые губы складываются в куриную гузку. Забавно. Одно это свойство выражать подобным образом чувства являлось верительной грамотой врождённой харизмы и могло расположить к себе кого угодно. Обаяние, одним словом.

С того дня мы подружились. В школе у меня появился ещё не друг, но уже хороший, лояльный ко мне знакомый, что стало важным, можно сказать, ключевым событием той осени. Это он, потом, привил мне любовь к чтению; это у него я после уроков, а частенько и вместо уроков, зависал, чтобы поиграть на компьютере (!) и послушать рок-метал-панк; это у него я первый раз в жизни оказался на взрослой вечеринке. Но всё эти прелести подростковой жизни ждали меня впереди. Так тесно с ним общаться я стал позже, а пока вся моя жизнь вне стен школы проходила во дворе. Раньше с этим было проще. Двор жил общей жизнью, и все, начиная от ребят из ПТУ, техникумов и кончая совсем мальцами из первого-второго класса, тусовались вместе: исключение не составляли и девочки. Родители выпускали детей без опаски погулять во двор. Непоправимые ошибки случались, но не часто. На улице человек проходил свои первые университеты взросления со своими победами, обидами, опытом, слезами и кровью (в основном из носа).

Поэтому Федя не перешёл из разряда хороших знакомых в друзья до тер пор, пока дворовая вакханалия не стала мне напоминать мою школьную паранойю.

Во дворе я общался с Елисеем Романовым – сверстником заправилой, конопатым, с узким лбом, обаятельным и, как потом оказалось, приправленным изрядной долей подлости (он учился в одном классе с Шавыриным): впрочем, это далеко не новость, что в среде подростков бурным расцветают пороки прошедшей юности человечества. Взрослея, человек, как и эмбрион, проходит разные этапы своего взросления, на себе повторяя все те ошибки, свойственные его роду, которые до него совершили миллионы и после совершат миллиарды человеческих существ.

Также в мой круг общения входил, естественно, мой друг Антон Шавырин; Квадрат – настоящее его имя было Сергей, но все звали его Квадрат, прозвище привязалась к нему, когда он однажды зимой появился на улице в шапке ушанке, наверху которой был застрочен квадрат жёлтыми нитками. Квадрат был тщедушный, с редкими волосиками мольного цвета, маленький и злобный, младше меня на год. Ещё я общался с Башковитым Вовочкой, получившим прозвище, закономерно отпочковавшееся от фамилии Головин. И Зоркин Сергей (Еврей) тоже тусил со всеми нами. Вместе со мной эти шесть ребят составляли актив компании нашей пятиэтажки. К такому ядру дворовой тусовки в разное время присоединялись пацаны из соседних домов: Лёха по кличке Завр, старше нас на три года; братья Бурляевы из башни многоэтажки, один – младше меня на год, другой – старше на год; безумный Фил с соседней улицы, ученик путяги, вечный троечник и весёлый разгильдяй. Иногда, пока его не забрали в армию, с нами гулял Стас Зло, самый старший из нас и по-настоящему злой – от того и прозвище. Вот, пожалуй, и все главные действующие лица, девчонок я не считаю, все они переживали пору сказочного детства и всерьёз никем не воспринимались. Ну знаете – лошадки в яблоках, принцы, цветочки, сказочки. Нас всех и меня, в частности, интересовали взрослые особи, которых можно, если не пощупать, то скабрёзно обсудить: в чём я, признаться, неожиданно для самого себя, преуспел. Обсуждать сиси-писи, скажу без ложной скромности, у меня получалось виртуозно. И не за счёт моего богатого сексуального опыта, а за счёт лезущих- текущих самотёком в голову эротических фантазий. Мои выдуманные рассказы, выдаваемые мной за правду, пользовались изрядной и нездоровой популярностью. Мой, хоть и грязный, и пованивающий тухлой селёдкой конёк пошлого рассказчика спасал меня в разных неприятных ситуациях и наравне с ужасными старыми добрыми страшными историями (кровавое печенье, стеклянная кукла, чёрный гроб), тоже переиначиваемыми и заново перепридумываемыми мной, не раз рикошетом избавляли меня от унизительных расправ. Особенно это дальше, по ходу пьесы, стало касаться школы.