Наталья Никольская - Память плоти

Честная интонация завораживала, и Артур спокойно выпил тогда свой утренний кофе в компании с Галой, проводившей его до дверей мягкой походкой женщины, удовлетворенной если не своей жизнью, то по крайней мере состоявшимся приключением, доставившим ей нечто в этой жизни необходимое.

– Вот женишься, – с нежностью сказала она ему на прощание, – и узнаешь, каков ты в постели. Не переживай!

***

И вот он дожил до тридцати четырех, но так и не выяснил, чего он стоит. Остался холостяком.

Два-три года, которые Артур отвел Кире на становление, девчонка использовала по полной, обойдясь без его участия. А ведь он при каждой встрече, благо с ее отцом Артура связывали плотные деловые интересы, старательно учил Киру жить, закатывая под себя. Они беседовали на темы искусства, и речи Артура находили отклик в ее душе, пробуждали заинтересованность его мнением. Их вкусы в чем-то даже совпадали, так ему казалось, но едва он касался сердечных струн, пытаясь пробудить в девушке чувственность, Кира уходила от вопросов, не желая обсуждать с ним свои личные проблемы. Уходила, отшучиваясь или перебивая настрой Артура какой-нибудь нелепицей, вроде интересовавшего ее прогноза погоды, а он так и не отважился сводить ее в ресторан, не попытался назначить ей свидание, оправдывая свою постыдную робость тем, что девушка еще несовершеннолетняя.

Артур предпочитал воспринимать Киру не как живое существо, способное мыслить и самостоятельно делать выбор, но как программу, ориентированную на «час пик», а себя вообразил программистом. И пока он тешил себя необоснованными мечтами, уповая на свой статус, Кира просто жила, получая от жизни радость и удовлетворение. Она поступила в престижный университет, где с интересом и успехом изучала искусство средневековья, не собираясь посвящать ему жизнь, влюблялась и была любима не одним деканатом, и неожиданно – по крайней мере, для Артура – вышла замуж за какого-то подающего надежды миланского модельера, чернявого сутулого хлыща по имени Джеймс, прибывшего в столицу европейской моды аж из самой Австралии, в которой не нашлось места для его стильных заморочек. Для Артура так и осталось загадкой, как всесильный Стратег допустил этот брак дочери, как и для чего, ведь сотворить такое в тайне от него не представлялось возможным.

Брак вышел явным браком (или неявной сделкой, кто знает), и через полгода Кира снова была свободна, сохранив с модельером, взявшим себе еще до женитьбы звучный псевдоним Домани, приятельские отношения. Подобные реверансы по отношению к бывшим супругам всегда возмущали Артура и настораживали, но в данном случае он расценил это для себя как удачу. Нет твердого разрыва – не было и любви, Кира по-прежнему может стать его Кирой, что же до чистоты и непорочности, так это категории нравственные, скорее духовные, чем телесные. Он тоже не был мальчиком, но уже прошло то время, когда этим хотелось бравировать.

Артур не хотел признаться самому себе, что его тяга к Кире порочна не потому, что он жаждет овладеть ею как вещью, жаждет ее страстных объятий и прочего, а потому, что сам испытывал к ней не столько любовное томление, сколько своего рода инфантильный психоз, напоминающий любовь Обломова к Ольге Сергеевне, когда грезы превосходят реальность, постепенно подавляя ее безоговорочно. Однако, в отличие от Обломова, его грезы должны были иметь твердую реальную почву, иметь шанс осуществиться, и пока таковой шанс у него остается, он будет страдать красиво, легко, даже не без наслаждения. Впрочем, и Обломов был таким же, какое отличие.

Нет, швырять трубку о стену он не станет. А вот рискнуть и посвататься к Кире, используя для этого хорошие отношения с ее отцом, он вполне может. Недалек тот час, когда он станет тем самым морем, которое все видят. Он-то знает, что станет, и об этом наверняка известно Стратегу, так что игра стоит свеч. Сейчас, после смерти отца, Стратег особенно с ним считается, с любопытством заглядывая ему в глаза при каждом удобном случае.

***

Едва почуяв дыхание ангела смерти за своей спиной, Паук распорядился доставить его на родину, в дальнее Подмосковье. Там, на весьма скромной по его масштабам даче, в безлюдье и тишине, он провел последние месяцы в созерцании холма с линяющей под осень травой, за которым вставал стеной неколебимый лесной массив, также преображавшийся на его глазах. С его кресла, выставленного нарочно у окна, иных красот не наблюдалось, да он и не нуждался в них, часами плавая в чистом воздухе с редкими птицами, взрезавшими низкие облака и уходящими за горизонт.

Он думал о том, как это будет, когда душа его или то, что от нее осталось, капелька росы Божьей, которую он сохранил в своем сердце, выйдет паром из его груди, чтобы раствориться в вечности, слиться с этим самым горизонтом, несуществующим в трехмерном мире, и ужаснуться тому, что было, и семикратно тому, что ее ждет. Ад, однако, представлялся ему преддверием чистилища, и в принципе был преодолим, – у него хватит терпения сдюжить любые муки, смириться и обуздать себя, только бы оставался с ним его жизненный опыт, его память. Когда ждет душу огонь, то это будет огонь очищения и вполне заслуженный, – ума и времени оценить это там, в вечности, у него хватит. А вот если ее ничего не ждет, тогда как? Тогда выходит, что жизнь прожита напрасно, вхолостую и настолько ничтожно, что носитель ее не заслуживает даже мучений, а прямиком направляется на переработку, как вторсырье, из останков которого позже слепят иную тварь, чья память будет чиста от следов его мутной личности.

Мысль о предстоящей переработке его души до полного уничтожения всякого о ней воспоминания приводила Паука в неописуемый трепет. Ему представлялся какой-то мальчик, слепивший из пластилина собачку. Собачка вышла неказистая, однако неповторимая, другой такой быть не может. Мальчик ее любил, забавлялся с ней, а потом собачка ему надоела, и он смял ее в ладонях до бесформенного куска. Теперь юный скульптор имел перед собой материал, из которого мог сделать что угодно и, конечно же, это будет более совершенное произведение, чем прежнее. Мальчик творил и рос с каждым новым творением, но уже никто и никогда не увидит эту собачку, не вспомнит ее и не узнает, что она была. И слоник, вылепленный из куска пластилина, не будет знать, что был когда-то собачкой, и потому Паук ненавидел слоника, свинюшку, рыбку и всех тех созданий, что выйдут из-под рук мальчика, разминающего пластилин в очередной раз. Этот мальчик, мнущий в руках пластилин, мял его тело, катал в ладонях его душу, и Паук выл под его пальцами смертным воем, напрочь теряя с формой содержание.

Он не был последователем восточных культов, в которых шла речь о перерождении душ, хотя и знал эти культы, имел о них собственное представление. Реинкарнация прекращается тогда, когда душе удается достичь совершенства. Паук сомневался, что его душа этого совершенства достигла, и если видел себя в следующей жизни, то как раз пауком как таковым, мелкой кровососущей тварью, которую можно раздавить мизинцем, и это обстоятельство приводило его в исступление.