Александра Пугачевская - Макс. Новая судьба

«Ведь она плохо себя повела», – думал я, ища оправдание своему обману и трусости. Олеся уже не казалась мне прекрасной, милой молодой девушкой. Она виделась мне жутковатой полуколдуньей, готовой мстить за полученную обиду. Копаясь в себе, я пытался найти и другие оправдания своему поведению. «А были ли её слёзы настоящими? Ведь она циркачка, а они ведь актрисы», – думал я и почти что преуспел в том, чтобы стереть из памяти Олесю.

Мне казалось, что расстался я с Олесей так же легко, как и сошёлся. Только через много лет, имея возможность обдумать своё поведение и наши с Олесей отношения, я понял, что поступил неблагородно. Олеся была моей первой любовью, и, бросив Олесю так, как я сделал тогда, я совершил гадкий поступок. Но в тот день мне казалось, что я поступал правильно, что надо было вырезать Олесю из своей жизни навсегда, и сделать это как можно быстрее, иначе было бы слишком больно и ей, и мне. У меня было много дел: надо было собираться в Москву, организовывать мой переезд и поступать в институт. Я был движим словами отца, угрозой его проклятия, и в свои 18 был ещё слишком молод, чтобы понять всю силу своего решения. Олеся и цирк слились в моём уме и сердце в единое целое. Олеся была для меня олицетворением цирка, а цирк был для меня сказкой. И теперь я покидал тот сказочный мир, чтобы начать новую жизнь в Москве.

Цирк вошёл в мою жизнь сразу после переезда в Киев. Не помню, бывал ли я в цирке в Белой Церкви, хотя наверняка к нам приезжали циркачи и давали представления на Базарной площади. Однако то ли эти представления были слишком редкими, то ли меня не пускали на них смотреть, но я их совсем не помнил. Зато в Киеве мы поселились прямо напротив площади, на которой находился Киевский цирк. Это был просторный шатёр, окутанный тем специальным цирковым запахом – потрясающим запахом конюшни, пота, смешанным с запахом свежих стружек и грима. Вечерами, к этому запаху примешивался ещё и запах горелого сахара и каштанов, которые продавались зевакам перед представлениями. На меня эти запахи действовали магическим образом. Они зазывали меня внутрь и полностью поглощали всё моё внимание.

С первого же дня в Киеве я стал кружить около шапито. Денег на билеты у меня не было, и попасть в цирк я не мог, пока я не нашёл лазейку, подружившись с конюхом. Конюх, которого звали Пантелеймоном, любил отлучаться днём на пару часов, чтобы, как я потом узнал, посетить свою любовницу. Жена конюха была цирковой: многие цирковые посвящали себя делу полностью и создавали пары. Однако этот конюх умудрился найти себе пассию на стороне и улизывал к ней, пока его жена репетировала. Пантелеймон оставлял меня следить за лошадьми во время его отлучки, а взамен я получал возможность попадать на представления, на которые он проводил меня через конюшню и усаживал в тёмном углу, за оградой.

Попав на представление в первый раз, я влюбился в цирк без оглядки. Больше всего мне понравились гимнасты. Это были крепкие, бесстрашные, как мне тогда казалось, парни, с сильными мышцами. Они неслись на лошадях, вытворяли невероятные трюки, летали над головой, парили на канатах, вертелись и отжимались. Это были не просто люди, а настоящие герои. Будучи натренирован уже покойным на тот момент дедом Герше, я решил, что смогу стать таким же. Большую надежду в меня вселил самый молодой гимнаст. Это был, как я скоро выяснил, пятнадцатилетний юноша по имени Адамчик. Адамчик – не Адам, а именно Адамчик – был крепким блондином, который попал в Киев откуда-то из Польши. Многие цирковые прибились в киевский цирк после того, как разорился один из крупных польских цирков, и Адамчик был одним из них. Он стал моим кумиром. Я обожал разглядывать Адамчика перед представлениями. К тому времени Пантелеймон уже порвал со своей пассией и не нуждался в моих услугах, но я успел подружиться с некоторыми цирковыми мальчиками, и они приняли меня в свой круг. Теперь я мог ходить на репетиции и смотреть, как цирковые готовились к спектаклю. Оказалось, что репетировали цирковые почти что постоянно. К 10 утра все уже собирались на репетицию, а после представлений расходились только к полуночи. По утрам акробаты прохаживались по арене, разминаясь. Те, кто участвовал в трюках с животными, занимались ими, приводили себя в порядок. Клоуны же репетировали и отрабатывали фокусы. Тут надо сказать, что клоуны меня никогда не привлекали. Я относился к ним, да и сейчас тоже отношусь, без особой любви. И даже в детстве мне казалось, что есть в их поведении нечто непристойное. Будто это люди, которые идут на постоянный обман, на иллюзорность, в обмен на смех зрителей. Однако клоуны были, да и остаются, царями цирка. Для них всегда освобождалась лучшая часть арены, и если главный клоун был не в духе, то это отражалось на всей труппе.

Но для меня главными были акробаты. Я с нетерпением ждал их появления на арене. А потом следил за каждым их движением, пытаясь запомнить последовательность и в уме разучить каждый трюк. Идея повторить всё дома возникла сама собой. Увидев, как ловко всё делает Адамчик, я подумал, что тоже так смогу, и стал пытаться проделать те же трюки самостоятельно во дворе. Но во дворе выполнять цирковые движения было неудобно и больно – падать в грязь было куда менее приятно, чем на мягкую стружку цирковой арены. Однако я сумел отработать ходьбу на руках и специальный кувырок, заканчивающийся стойкой на руках. Я научился отжиматься, стоя на руках, и пружинисто прыгать с ветки одного из деревьев. Упражнялся я на глазах у матери, но она не обращала на меня особого внимания. Мать была постоянно занята, ведь она руководила домом.

Отца же дома не было почти что никогда. Сразу после переезда в Киев он устроился работать на леденцовой фабрике, на отличную работу, которая обеспечивала нам вполне сытное существование, что в те голодные годы было спасением. Работал отец много и время семье уделял мало. Но так как учился я всегда хорошо, то был предоставлен сам себе и ошибочно считал, что моя судьба отца мало интересовала.

В 1924 году я поступил в техникум. По бумагам, подделанным, как я уже упоминал, мне было 13, но на самом деле едва исполнилось 12.

Миша в тот год женился. Свадьбу устроили еврейскую, с хупой, с раввином, но сделано было всё втихую, чтобы не пронюхали антисемиты-соседи. Мать и отец старались не афишировать свою приверженность к религиозным традициям. Михаил женился на еврейской девушке из благополучной киевской семьи. Их сосватали – Михаил был красивым и умным, да ещё и из рода Коэнов, так что выбор у него был богатый. Мать шушукалась с соседками, наводила справки и остановилась на Саре Плессерман. Мне кажется, что матери нравилась не сама невеста, а будущая тёща Михаила. Они с матерью Сары стали неразлучны и часто сидели в саду и вместе вязали.