Вероника Капустина - Шибболет

то узнай, что всех нас опять
тайно бросили в бездну вод.
Если ты это будешь знать,
может, кто-нибудь доплывёт.

Море, море со всех сторон,
и кораблик встаёт на рейд.
Это снится мой давний сон,
благосклонно кивает Фрейд.

В южной тьме не заметит он,
как трепещет ночной платан.
Кто-то высветлен и влюблён,
кто-то в белой рубашке там.

И сигналит вовсю листва
отдалённому кораблю,
и закатаны рукава
у рубашки, как я люблю.

Персонажи счастливых снов
все молчат, о чём ни спроси,
а несчастных— так много слов
говорят из последних сил.

Я-то сон и плыву во мглу,
но платан и кораблик— явь.
Подремли, прислонясь к стволу—
я к тебе добираюсь вплавь.

Я бы жизнь провела,
скользя рукой по руке—
словно вниз по реке,
пока не проглотит мгла

комнату и меня,
шум за окнами, мат,
падающий, звеня,
подтаивающий март,

пошловатый мотив
с настоящей тоской.
Мгновенье цепко схватив,
придерживаю рукой.

Над жизнью любой образуется туча.
В неё собираются ревность и ярость.
Туда потихоньку, кряхтя и канюча,
с грехом пополам поднимается старость.

А ты остаёшься внизу, и за нитку
держа этот шар грозовой и огромный,
похож на большую больную улитку,
улитку, которая стала бездомной.

Призывно звенят сказки мёртвого леса,
и звери попарно выходят из мрака…
И всех наших ссор дымовая завеса
уже не спасёт от обычного страха.

Ночные облака
Над спящими домами
Колеблются слегка,
Как сумрачное знамя.

Окончилась война
Большой победой утра.
Бледна и холодна,
Просыпанная пудра

На лица пустырей
Ложилась. Потепленье…
Чугунных батарей
Холодные колени,

Звонки из темноты
И радиотревоги,—
Все ждали, чтобы ты
Спустил с кровати ноги.

Но некто— на ином
Настаивал несмело.
Являясь только сном,
Он ничего не делал.

Он был неуязвим,
Он спал и снился разом.
Пока мы спим— мы спим.
Ко всем словам и фразам

Мы глухи. В нём была
Усталость высшей пробы.
И утренняя мгла,
И круглые сугробы,

И то, что он молчал
Молчанием бездонным,—
Привязанность к ночам
И верность побеждённым

Будило в нас опять…
Ничто не важно, кроме
Того, что можно спать.
Там нас никто не тронет.

Кто неотступно думает о ком-то,
Как будто бы по гулким анфиладам
За ним идёт, и ни в одной из комнат
Им никогда не оказаться рядом;

Кто радостно старается всего-то
Чужое мысленно поймать запястье,
Чья глупая и странная работа
И есть так называемое счастье;

Кто привязался к мыслям, – так слепому
Уже не выйти без его собаки,
Идёт по свету, для него пустому,
За поводок цепляется во мраке;

Кто слушает шаги, кого хватило
Только на то, чтобы услышать— живы,
Кто до сих пор ни скрытого мотива,
Ни потайной какой-нибудь пружины

Не обнаружил в жизни, ни просвета…
Того уже давно пора отвлечь, но
Так неотрывно думает, что это
И называется, должно быть, – вечно.

Ты знал и нарушил. Ты сам виноват.
Не трогай, что любишь— убьёт.
Ты втянут, пленён, просто-напросто взят.
Ты пойман и пущен в расход.

Однажды ты правильно ляжешь ничком
На белую с ночи кровать,
И сможешь подумать— неважно, о ком:
– Мне нечего больше скрывать.

И скажут – Он лёгкий и странно пустой,
И тикает что-то в груди.
– Он смерть ненадолго пустил на постой,—
Подумает кто-то один.

И мы не узнаем, кто прав был из нас,
Когда тебя вынесут в тыл.
И чудо ли это, и кто тебя спас—
Уж, верно, не тот, кто любил.

Идёт по-прежнему война, кругом «зелёнка»,
стрекочет хроника, в траве не спит цикада.
Ведь он пока что не убит, не рвётся плёнка.
Чтобы увидела она— всего-то надо.

Ах, если бы ещё заснять все перестрелки,
и злых ворон— повсюду их сварливый идиш,
и острым почерком письмо, ревниво мелким:
Я весел, ранен, страшен, смел, – но ты не видишь!

Когда он всё-таки падёт, красив и жалок,
не на войне— порвётся там, где было тонко,
влюблённость вынут из него, как будто жало,
и ей, возможно, наконец, прокрутят плёнку.

Мы для того и зиму пережили,
как долгий приступ, как осаду Бреды,
чтоб сдаться, лишь глотнув весенней пыли,
из понедельника нахально прыгнуть в среду,

из зимнего пальто— в летящий плащик.
Возьми ключи, апрель в блестящих латах!
Войди, взгляни: вот кран на кухне плачет,
и занавески в солнечных заплатах.

Сухих деревьев поднятые копья
торчат в окне на дымном заднем плане.
Заряжен день сухой легчайшей дробью
приходов, поцелуев, смеха, брани,

и гречневой крупы… Да, кстати, крупы
сегодня кончились. Сдаемся, слава Богу!
Горячий луч стегает стульев крупы.
Трехлетний барабанщик бьет тревогу.

Теперь еще разок пройтись июнем—
вот и Веласкес: копья, флаги, шпоры…
Мы сами что угодно завоюем—
Ижору, например… Начнем с Ижоры!

В конце концов сдадут, сдадут нам дачу!
И вспомнишь невзначай, идя по саду,
как победитель тих и озадачен
на репродукции в альбоме Прадо.

Как диверсант на парашюте,
Спустился август незаметно.
Он бродит, с жителями шутит,
Повсюду ездит безбилетный.

Он воздух варит, как варенье,
На дачной плитке маломощной.
Он строен, как стихотворенье,
И опоясан рифмой точной.

Он— рай, один лишь месяц рая
В году даётся человеку.
Так что ты вспомнишь, умирая?
Ночь, улицу, фонарь, аптеку,

забытый зонтик, плащ кургузый,
зловещий ветерок с канала.
Мы таем, август, как медузы,
которых в рай волной пригнало.

Ты благ, румян и однозначен,
и как проколешься легко ты:
как помидор, как детский мячик,
как тот шпион из анекдота.