Вероника Капустина - Шибболет

Если бы раз в году время давало сбой:
три-четыре часа набегали сами собой,
и не все, но мы бы об этом знали,—
рассказал бы знакомый физик, – десять минут
для непосвященных обычным шагом пройдут,
а за это время такое случится с нами!

Выйдя за сигаретами налегке,
ты лежишь, окажется, на цветок в горшке
смотришь три часа, или дремлешь, или…
Новогодняя суета, мишура, возня,
даже слово «милая»– не убедят меня,
что по нашей жизни гуляет любви сквозняк.
Но законы физики точно бы убедили.

Ночь к нам войдёт и щебетом и лаем,
соседским кашлем, нецензурной бранью.
И жизнь прикинуться способна раем,
и сумерки— весенней гулкой ранью,
и я— всё понимающей и чуткой,
и жёсткая латынь— живым побегом,
и весть волшебная— обычной уткой,
и ты— обыкновенным человеком.
И снится в темноте жених невесте,
не оставляя шанса ошибиться.
Кого застала ночь на новом месте—
Не спи, не верь, не слушай, даже птицу.

Я видела во сне
Огромный красный крокус.
Он двигался ко мне,
И в этом был весь фокус.

Достаточно уснуть,
Припасть ко сну щекою—
Чтобы пустилось в путь
Что быть должно в покое,

И бросилось в глаза
Что просто попадалось,
И вспыхнуло, грозя,
И вызвало бы жалость.

И думалось потом
О мести смирных видов,
О бунте их простом,
О книжке «День триффидов»,

О нежности оков,
О диктатуре ласки,
О воске лепестков,
О бледненькой окраске,

О том, что злость и кровь
Сгущаются под старость,
Ненужную любовь
Преображая в ярость.

А старость подойдёт не изувером
с отчаянным лицом глухонемого
и жестом вопросительным: «Готов?»
Она— лишь трепет алого на сером
в ноябрьский день, ну, например, седьмого,
семидесятых, может быть, годов.

Она же— прямизна узкоколейки.
Она же— прямота Большого брата.
Она же— бодрость первых пятилеток,
ползущая к концу во весь опор,
потёртая монета в две копейки,
что в прорезь телефона-автомата
легко войдёт, и, звякнув напоследок,
оплатит трехминутный разговор.

Когда телефон-автомат пожирает время,
слизывает секунды с карточки гладкой,
поспешно вешаешь трубку— ты тоже с теми,
кто время припрятывает украдкой:
то сбежать норовят, не закончив спора,
то опаздывают— где их носят черти!
«Я не все сказал, у меня есть фора»,—
говорят себе, а, быть может, смерти.

Надо времени в рот набрать— и жизнь продлится.
И помедлит короткий гудок, колюч и тонок.
А пока— оно тайком уродует лица,
раздирает мысли, оно— спартанский лисенок.
Лишь туда пронести его не имеешь права,
где молчать и плыть один на один с Хароном.
На прощанье лизнет тебя языком шершавым—
и отчалит лодка с зуммером телефонным.

Софи Лорен спит на плече у Карло Понти,—
нет, на спине— обнимает его сзади.
Он сидит, во что-то на горизонте
уставившись насмешливыми глазами.

Можно придумать, во что, но всё— пустое.
Просто сидит, устало вытянув ноги.
Кадр означает нечто совсем простое—
апофеоз покоя, триумф тревоги.

Что ты знаешь о нём, лица не видя?
Прижавшись к его спине, засыпая сладко?
Въезжая в сон на тощем велосипеде…
Поцеловав рассеянно под лопатку…

Что ты знаешь про эту гордую касту
неспящих, покинутых сном и тенью?
Рим остывает на ночь, да и у нас тут—
похолоданье, вернее же, охлажденье.

И ночевали мы в библиотеке.
Одна из нас спала себе на стуле.
Другой залез на стол и для потехи
оттуда Канта уронил, когда уснули.

Там было душно, весело и пыльно.
Одна из нас уже звонила мужу.
Мы были заперты: не накрепко, не сильно, —
достаточно, чтоб не спешить наружу.

Обязанные тьмой надежным шторам,
приглядывались вновь к знакомым лицам.
На языке болтали, на котором
со спящим говорит все то, что снится.

И вздрагивали, слыша речь такую,
и радовались, как после разлуки.
Один из нас, взяв за руки другую,
сказал неловко: «Наконец-то… руки».

Нас до рассвета выпустят едва ли,—
мы думали и были не в обиде.
Болтали, а потом, устав, дремали,
а та давно спала на стуле, сидя.

И снилось каждому, что он чудесно заперт,
оставлен с теми, с кем ему хотелось.
Мой сон ветвился радостно и замер, —
его смущала собственная смелость.

И он бежал проворней человека.
Я знаю их пугливую привычку!
Понятно, почему— библиотека:
мне все никак не выбраться в Публичку.

Декорация. В лиственной ложе— автор.
Споёмте, друзья: Ольга, няня…
Темнеет. Приходит хмурое завтра.
Гаснет свет. Зелёный занавес вянет.
Пускай нас любят хотя бы любовью брата!
Какие угодно пошлости, мол, вы— роза!
Люди, в конце концов, не виноваты,
Что не летают, как птицы… Грозы
Пилят небо молний смычками злыми.
Споём о любви, о любви, а там уж
И позабудем её негромкое имя:
В монастырь, в омут, за дурака замуж…
Но она-то верна нам, и это— верность тирана,
Который к старости стал капризным, вздорным.
Раньше пела «пускай погибну…» чистым сопрано,
Нынче басом поёт, что все возрасты ей покорны.

Крикливым клином улетают от нас туристы,
Покрывшись в этом старом парке гусиной кожей.
Они забудут зонтик старый и неказистый,
Двоих отставших на скамейке забудут тоже.

Застрять на парковой скамейке им лет на двести.
Такая выпала удача и тяжко длится.
И почему всех одиноких ссылают вместе?
И отчего у этих ссыльных такие лица,

Как будто их несут по свету, влекут по кругу
Крылатые большие силы, как гуси Нильса?
И если бы они рискнули обнять друг друга,
То воспротивился бы воздух и уплотнился.

Попробуй до конца додумать мысль «Я умру»—
Жизнь тебе тут же крикнет: «Нет, ни за что!»
Примется теребить за рукав пальто,
Тормошить, подсылать троюродную сестру

Из Харькова или из Сиднея грипп:
Жар, спутанные сознанье и речь, —
Сгодятся январский хруст и апрельский всхлип—
Лишь бы тебя от этой мысли отвлечь.