Вероника Капустина - Шибболет

– Что с тобой? – спрашивает она слишком низким и глубоким для тревожного вопроса голосом.

Он вынужден отвернуться.

Его любимый язык уродлив. Так, по крайней мере, считают многие. Какой-то искривленный, испорченный. Так, вероятно, выглядела бы сосна в пустыне. Его все немного знают у них на кафедре, конечно, не так, как Сергей – поверхностно; не знают, а узнают при встрече.

– Это же надо было так латынь изувечить! – говорит Елена Ивановна.

Между прочим, могла бы и знать, что именно этот язык, этот бастард, которого держат за урода в семье, в главном остался верен латыни больше, чем другие. А главное в языке – это, разумеется, глагол, так же как в жизни главное – действие. Это же всем известно!

Когда Елена Ивановна мчится по коридору в своей вечнозеленой вязаной кофте, взъерошенная, с хозяйственной сумкой, неумело выдающей себя за дамскую сумочку, Сергей всегда вспоминает того воробья. «Passer mortuus est meae puellae». «У моей девушки ЕСТЬ мертвый воробей» – бестрепетно переводили они из Катулла, идя на поводу сходства латинского «est» с русским «есть».

Елена Ивановна не обращала на Сергея никакого внимания, пока он учился. А сейчас вдруг стала приглядываться, как-то раз остановила в коридоре, спросила, не болен ли…

– А вы ведете этот свой..?

– Веду. Факультатив на старших курсах два раза в неделю.

– Ну и как? – оживилась Елена Ивановна, даже сумку переложила в другую руку…

– Они его не любят.

Действительно, что тут любить, ну что тут любить! Эти запинающиеся артикли, напоминающие икоту? Этого уродца – личный инфинитив? Это шипение, шепот простуженного, шелест пожухшей травы?

На третьем курсе Сергей подрабатывал, тут же на факультете, гардеробщиком. Два аврала – начало и конец занятий. Сначала Сергей думал: будет неловко перед однокурсниками. Ничего подобного в этой свалке он просто не успевал испытать, не успевал и заметить, у кого берет пальто, кому выдает. Он и до сих пор не знал, кому принадлежала та ржавого цвета замшевая курточка – нежно потертая, с хлястиком, с цепочкой вместо вешалки. Висела себе, как небывалая осенняя бабочка, сложив рукава-крылья. Сергей подолгу рассматривал ее со своего стула, знал каждую складочку на сгибе рукава. За ней водилось строптиво топорщить воротник – он был жестковат, требовал плечиков. Тогда Сергей и понял, что его любимый язык тем и прекрасен, что у него трудный характер. Его язык – «со сдвигом», как девочка-подросток с торчащими ключицами и большими ступнями. Сергей полюбил его капризы и комплексы, стремление спрятать все свои гласные, свести их на нет, артикль перед именами собственными, мяукающие носовые дифтонги. Он нашел у себя во рту то место, тот бугорок за верхними зубами, у которого надо было держать язык, не касаться, а именно держать близко-близко, чтобы получился тот самый шелест, и готов был поклясться, что никому он не удавался лучше, даже носителям языка Странное выражение «носитель языка». Будто он бацилла, зараза. И, тем не менее, для этого звука нужен был именно его, Сергея, тембр голоса.

Слава богу, он вовремя понял, что об этом никому нельзя говорить. Он и знал-то о себе только то, что, рассмотренный, как говорится, на общих основаниях, будет выглядеть смешным, если не ненормальным. И делал все, чтобы на него не обращали внимания вообще. Притворно зевал на теоретической грамматике и фальшиво трепетал от восторга на страноведении, потому что так делали все. Летом водил экскурсии, размещал туристов в гостинице, заказывал обед, выслушивал по-французски: «Почему по три человека в номере и душ на этаже?» С тоской выговаривал: «Казанский собор был построен архитектором Андреем Воронихиным в…», хотя, конечно же, предпочел бы Интуристу гардероб. В общем, Сергей преуспел. Единственное, на чем его можно было поймать – он казался моложе своих лет. Между восемнадцатилетним и двадцатитрехлетним – пропасть, и то, что Сергей не перескочил ее, замечали по тому, как он причесывался, как садился на стул, как спрашивал у прохожего, который час.

Все-таки это был его звук! Сергей никогда не смог бы научить ему своих студентов. Он показывал, объяснял, где должен быть язык, заглядывал им в рот, как укротитель в пасть тигра, у них выходило похоже, но совсем не то. И втайне Сергей радовался этому. Хорош преподаватель!

На четвертом курсе ему предложили на год съездить в Африку, поработать переводчиком на строительстве каких-то газгольдеров. Он подходил по всем статьям: здоров, политически грамотен, хорошо знает язык и, что всегда было особенно важно в этом институте, мужского пола. Он отказался. Кое-кто даже зауважал: мол, не хочет человек ввязываться во всю эту мышиную возню с парткомами, идеологическими комиссиями, не хочет распихивать локтями сокурсников и сокурсниц, которым эти самые африканские газгольдеры просто во сне снились. На самом деле ему было просто неинтересно. «Страны изучаемого языка», как это называлось в курсе страноведения, привлекали его мало. Вот так же он никогда не пытался узнать, кому принадлежит замшевая курточка. Зачем? Язык сам себе страна, во всяком случае, город, а больше всего он похож на коммунальную квартиру на Петроградской стороне: извилистую, темную, таинственную. Какая-нибудь бабушка, прозябавшая в дальнем тупике, может вдруг помолодеть лет на пятьдесят. А молодые… молодые как раз мрут, как мухи. Из всей этой африканской истории Сергей вынес только одно: наверно, его любимый язык, рождаясь, предчувствовал, что его забросит и в Африку тоже. Та девочка, помните? – с торчащими ключицами и большими ногами, вполне могла быть чернокожей.

А на пятом курсе поставили перед выбором: либо диплом (это для умных и творческих), либо выпускной экзамен по языку (для средних и сереньких). Сергей, не колеблясь, выбрал экзамен. Ему не хотелось, как предлагал зав. кафедрой, исследовать оттенки значений двух уменьшительных суффиксов. Он просто чувствовал, когда надо употребить тот, а когда – этот. В общем, он слишком любил этот язык, чтобы использовать его.

Года два Сергей только подбирался к языку, прислушивался, вернее, подслушивал. И вот однажды замер на кухне с пакетом молока в руке, жадно настроив ухо на мамину болтовню по телефону. Про себя он синхронно перевел весь мамин разговор с приятельницей со всеми этими «мелко нарезанными баклажанами», «юбкой в обтяжку», «шлицей». Молоко давно перелилось через край стакана и проворным осьминогом расползалось по клеенке. Язык сам подсовывал слова и обороты, толкал в нужный коридорчик: вон там, там у нас живут такие-то, они дома, дома, проходите! То же чувство, которое испытываешь, когда ОНА, именно ОНА, в разговоре впервые дотрагивается до твоего рукава. Это ОНА до меня дотронулась! ОНА – до меня! Ведь именно этот внезапный спазм: «Я не достоин!» – и составляет главную прелесть влюбленности. А потом некоторое время страшно встречаться. Боишься, что это ощущение пройдет. Подождать. Насладиться им. Хотя бы несколько дней. Сергей не стал упражняться в синхронном переводе, но понял, что язык к нему благосклонен.