Екатерина Воронцова - Мой адрес Советский Союз

Сегодня у нас праздник! Приехала целая куча гостей из Воткинска: моя крёстная Рита с мужем Михаилом и тремя детьми, Людкина крёстная Еня с мужем Алёшкой и тоже с детьми. Лёшка-кум, как называли его мама с папой, и Лита-кума были братом и сестрой. Когда они выпивали, крёстная становилась весёлой и много смеялась, а Лёшка-кум становился диким, вращал пламенными коричневыми, как недоспелая черёмуха, глазами, ругался и пытался поколотить Еню-куму. Но самое главное было то, что моя крёстная привозила мне подарки, а Людкину крёстную считали скуповатой, она привозила подарки помельче. В этот раз крёстная привезла мне материал на платье. И мама тут же, пока не началась пьянка, его сшила. Это был штапель морковного цвета с чёрными точками. Оборка висела у меня во всю грудь. Это было особенное платье. Ни разу в жизни я больше не испытывала такого счастья от одежды. На улице уже начинались сумерки, и платье казалось каким-то загадочным, чуть мерцающим, необыкновенным. Я чувствовала себя Золушкой. Теперь я точно знала, что сегодня мне можно пойти в клуб. Я поджидала Гутьку за воротами и, взяв юбку в руки, важно расхаживала туда-сюда совершенно счастливая. Уже совсем стемнело, а Гутька так и не появилась. Похоже, она раскусила мои планы и смылась огородами. Потеряв всякую надежду, я уныло потащилась домой. Пирушка была в самом разгаре. Взрослые были румяными, весёлыми, громко разговаривали и дружно взрывались смехом. В самом красивом платье на свете я зашла в тёмный чулан, сняла его и тихонько пристроилась на кровать к Людке. Она уже спала. Засыпала я с ощущением обиды и несправедливости.

– Девки, вставайте!

– Ну-у-у…

– Вставайте, вставайте!

– Ну чё так рано-то?

– По ягоды надо идти. В прошлый раз одних зеленцов нарвали. Теперь ягоды уж точно поспели. Возьмите корзинки, берите только спелые, на базар повезём.

Базар – дело серьёзное. За работу в колхозе начисляли трудодни, за которые потом, когда в колхозе появлялись деньги, выдавали их совсем понемногу, а в основном выдавали зерном или мукой. Поэтому деньги в деревне зарабатывали как могли. Папе, например, купили недавно моторный велосипед, так мама говорила, что он на овечке ездит. Продали овцу и ровно на эти деньги купили велосипед. У папы на фронте ранило ногу, почти оторвало, и теперь у него левая нога была чуть покороче. Это было почти незаметно, но главное, что раненая нога быстро уставала и болела, а ферма, куда он ходил на работу, была километрах в трёх от дома. И теперь он ездил на моторном велосипеде и выглядел как кум королю и сват министру.

– Платки оденьте, а то головы напекёт за день-то.

– Ладно.

С корзинками в руках бегом спустились по тропинке к речке, перешли Болгуринку через мостик из трёх жёрдочек и поднялись на угоры. Начался трудовой день. Подбадривали себя как могли.

– Ну и ладно, зато за гусями не надо таскаться.

– А мне мама сказала, что портфель новый купит к школе.

– А ты мне старый отдашь?

На што он тебе?

– Я нынче тоже в школу пойду.

– Тебя не возьмут. В школу в семь лет берут, а тебе ещё шесть.

– Ну и што, што шесть.

– Вот и то! Не возьмут, значит.

Солнце поднималось выше, и жара стала донимать. Сухой, жаркий воздух пах травами, из корзинок пахло ягодами, кузнечики стрекотали очень громко. Говорят, если поймать кузнечика и смазать бородавку коричневой жидкостью, которую он оставляет, то бородавки сойдут. Но сегодня вовсе не хотелось ловить кузнечиков. Жара допекала, мухи вились около потного лица, и хотелось скорее набрать корзину, чтобы пойти домой.

Домой шли потные, усталые. На речке сняли платки, кинули их на воду и припали губами. Вода была чистая, прохладная. Платки кидали, чтобы не проглотить случайно какой-нибудь мусор или жучка. Корзины были тяжёлыми, но ягоды так ароматно пахли! Папа был дома, он зачерпнул пригоршню из корзины, взял в рот.

– Хорошие ягоды, спелые.

– Ну дак старались. Мама завтра на базар повезёт.

– Маленько отсыпьте, с молоком поедим. Ну ладно, отдохните, на пруд можете сходить.

Мы поставили корзины в холодный погреб, попили там же квасу, от которого ломило зубы и продирало горло. С удовольствием пошли полежать в прохладной клети.

– Девки! Скоро коров пригонят, встретьте, я пойду огурцы полью.

– Ладно, встретим.

Пастухами у нас в деревне были муж с женой – Николай Оленёв и Маня Оленёва. В деревне их звали короче: Олень и Олениха. Олень был загорелый, бородатый, с сиплым голосом и ярко-голубыми глазами. Говорил он с натугой и старался произвести вид значительный и серьёзный. Маня Олениха была женщиной маленькой, юркой, как мышка, и тоже с яркими голубыми глазами. Говорила быстро, часто посмеивалась, открывая несвежие зубы. Бабы даже говорили, что она и приврать не прочь. Выгоняли стадо рано, часов в шесть. Олень доставал свой знаменитый рожок и начинал выдувать гимн Советского Союза. В утренней тишине звук разносился далеко по деревне, и хозяйки начинали поторапливаться, бодрее доить своих бурёнок. Звуки гимна раздавались каждое утро без выходных, в дождь ли, в жару ли, в здравии или в болезни нашего бессменного Оленя. Коровы тоже знали этот рожок и, услышав, становились сосредоточенными и перетаптывались с ноги на ногу, торопясь со двора на волюшку. Вечером возвращались без рожка. Коровы устало ставили копыта в мягкую дорожную пыль, неся набухшее вымя и выпуская из ноздрей горячий воздух. Наша Манька к родным воротам подходила с ускорением: знала, что в стайке её уже ждёт ведро вкусного пойла. С жадностью начинала сосать из ведра. Иногда даже приходилось отталкивать её зад, чтобы закрыть дверь в стайку.

Из огорода возвращалась мама. При всей занятости летнего крестьянского дня дойка у всех хозяек была ритуалом. Мама брала ломоть хлеба, подойник с небольшим количеством воды, вазелин и чистое полотенце. Направляясь в стайку, мама была собрана и молчалива. Шуметь во дворе во время дойки нам строго запрещалось. Мама угощала Маньку хлебом, гладила её, похлопывала по боку, что-то говорила. Могла даже поцеловать в волосатую морду. Когда доброе расположение духа становилось взаимным, мама подсаживалась на специальную маленькую скамеечку к Манькиному вымени, мыла его тёплой водичкой, лёгкими движениями вытирала полотенцем, смазывала соски вазелином и только тогда делала первые осторожные движения. Манька шумно вздыхала, с удовольствием расслабляла разбухшее вымя, и первые тугие струйки дзинькали в пустой подойник. Выходя после дойки, мама на прощанье ещё раз гладила Маньку по голове, хвалила её, родную, и осторожно выносила из стайки полный подойник с густой пеной сверху. В сенях уже стояли приготовленные кринки и трёхлитровые банки. Мама молча процеживала молоко через марлечку и расставляла по местам. Наливалось тёпленького и Муське с котёнком. Вообще, мама молчала редко, голос её постоянно звенел в разговоре, где бы и с кем бы она ни находилась. Поэтому когда она молчала, важность момента осознавалась отчётливо. Я не очень любила парное молоко, но запах, Манькины шумные вздохи и вся процедура доения создавали особую атмосферу уюта, достатка, защищённости от чего-то и правильности бытия.