Екатерина Воронцова - Мой адрес Советский Союз

Туман был белый, как молоко, и такой густой, что не было видно пальцев на вытянутой руке. Прозрачным был только узкий столб воздуха вокруг меня. Он перемещался за мной, куда бы я ни бежала. Ничего подобного в жизни я ещё не видела. Недалеко были дом, дорога, деревня, но всё это было в белом молоке. Да и было ли? И только знакомая трава под ногами напоминала, что всё в порядке.

– Ау-у! Эге-ге-ей! Людка-а! Маруська-а! Вы где-е-е?

– Зде-е-есь!

– Зде-е-есь!

Голоса звучали глухо, как из-под одеяла, но это были знакомые голоса, и мне стало веселее.

– Пошли домо-о-ой!

– Пошли-и-и!

– Ты где-е-е?

– Я зде-е-есь!

Мы, четыре закадычные подружки, проводившие вместе почти двадцать часов в сутки и знавшие друг о друге всё до мелочей, сбились в кучку и, преувеличенно трясясь от страха, пошли домой в сплошном белом молоке тумана. Каждая из нас могла бы провести с угоров домой остальных с закрытыми глазами. Мы здесь родились, здесь жили, и всё, что нас окружало, было нашим домом. Но было интересно нагонять страху друг на друга, и мы старались вовсю. В плотном тумане глухо и как-то растерянно тявкали собаки, и мы по голосам старались узнать, чья собака сейчас пролаяла. Через три стареньких жёрдочки перешли речку Болгуринку и попали к нам в огород, ну а это уж совсем дома. Там мы с моей сестрой Людкой попрощались с сёстрами Дьячковыми – Грапкой и Маруськой. Они тут же исчезли в белом и пошли к себе домой, а мы с Людкой – к себе. Грапка с Людкой были уже большие – закончили второй класс, а мы с Маруськой должны были пойти в школу только через год. Но я уже умела читать, и что-то мне подсказывало, что вовсе необязательно просиживать дома ещё целый год.

Дома всё было как обычно, никакого тумана, всё на своих местах. Азарт необычности сразу пропал. К тому же оказалось, что куда-то подевались гуси. Ничем хорошим это не пахло. Эти заразы запросто могли пронырнуть в чужой огород и съесть там морковку или капусту. А это могло означать только одно: громкий разговор морковкиной хозяйки с нашей мамой, а потом ещё более громкий разговор мамы со мной и с Людкой. Вообще-то, гуси были моей обязанностью в нашей семье, но Людка была старше меня, и доставалось всегда ей. Я это быстро усекла и смело шла на всякие мелкие пакости. И всегда удивлялась, почему она не отыгрывалась потом на мне за те взбучки, которые мы зарабатывали вместе. Туман как-то быстро рассеялся, привычный мир занял своё законное место, даже гуси сидели на лужайке с самым невинным видом. Может, они и воспользовались покровом тумана, но слиняли вовремя, а уж не пойман – не вор! Гуси были гораздо умнее и коварнее, чем можно было подумать, я убеждалась в этом почти каждый день. Вот, например, вожак стаи – Белый Гусь. Он жил у нас уже лет семь, был всеобщим любимцем, отлично понимал это и нагло этим пользовался. Стоило мне, например, наклониться, чтобы помыть сапоги в луже, он тут же заскакивал мне на спину, махал крыльями, гоготал и выплясывал. Правда, больно не делал, поэтому я его не стряхивала, а только ворчала для порядка. Но однажды ему его наглость всё-таки не сошла с рук. Белый Гусь уже вовсю считал себя хозяином двора и повадился есть из миски Снайпера – собаки, которая была ещё большим любимцем. Снайпер был очень умной и красивой собакой, похожей на овчарку, только размером поменьше. И когда ему в миску клали еду, Белый Гусь по-хозяйски подходил, погружал свой клюв в содержимое и щёлкал там, проверяя, чем кормят Снайпера. Снайпер честно предупреждал Белого Гуся, рычал и лаял, но это никак не сказывалось на наглости зазнайки. Однажды терпению Снайпера пришёл-таки конец. Когда в очередной раз в миске рядом с его носом оказался ненавистный клюв, Снайпер сорвался и с нервным рычанием покусал его. Белый Гусь молча замахал большими крыльями, мы с Людкой завизжали, а мама с громкими криками подбежала и схватила гуся. Снайпера наказывать никто не стал, так как все понимали, что его дело правое, но аппетит у него всё равно был испорчен. Он не спеша залез к себе в конуру и с мрачным видом положил голову на передние лапы. Клюв у Белого Гуся оказался сильно покалечен. Но папа посмотрел и сказал, что всё заживёт. Папе в таких вопросах верили без всяких сомнений, папа был ветеринар, и отец у него был ветеринар. Папа был чуть выше среднего роста, худой и немногословный. Русые волосы как-то красиво были зачёсаны под «ёжика», глаза ярко-васильковые. Я всегда чувствовала, что от него исходит доброжелательность. И если он что-то говорил, то это запоминалось. Мы устроили Белого Гуся в сенях, поставили ему воды и зерна, но он молча сидел, опустив голову, и по глазам было видно, как ему больно. На следующий день он сидел всё так же, ни к чему не притрагиваясь. Тогда мы с Людкой начали его жалеть, гладить, разговаривать с ним. А потом с превеликой осторожностью подняли ему голову и начали вливать в клюв молоко, так как есть он не мог, а на воде далеко не уедешь. Белый Гусь не сопротивлялся, только показывал, как ему больно. Через два дня мы начали давать ему размоченные в молоке хлебные крошки. Белый Гусь уже начал вставать и прогуливаться по сеням. Через неделю мы выпустили его во двор, где он был встречен восторженным гоготанием родной стаи. Однако Белый Гусь не был намерен лишаться своего особого положения, заработанного во время ранения. Он подходил к окну, которое выходило с кухни во двор, требовательно кричал и кривлял покалеченным носом. Мы не выдерживали, смеялись и кидали ему кусочки хлеба. Пройдоха на удивление ловко хватал их и проворно уталкивал в длинное горло. Другим сородичам доставались случайные крохи. Через неделю вся стая орала перед окном в пятнадцать глоток и выкручивала носы кто как мог. Так что если мне кто-то скажет, что гусь – это глупая домашняя птица, я знаю, что ему ответить.

Но сегодня гуси сидели на лужайке за воротами и делали вид, что никуда не собираются. Тогда я переключила внимание на старшую сестру – Гутьку. Она была уже совсем взрослая, ей было шестнадцать лет, и они с подружками даже при маме обсуждали мальчишек, а по вечерам ходили в клуб. Клуб был моей самой заветной мечтой, но меня туда не брали. На все мои уговоры, мольбы и капризы Гутька отвечала дразнилкой:

При этом все её подружки дружно смеялись. Это было явным предательством со стороны Гутьки. Днём, значит, мне можно было с ней разговаривать и помогать ей в разных делах, а вечером почему-то сразу нельзя. Всё моё существо бунтовало против такого положения, но меня и слушать никто не хотел.