Лариса Сегида - Патологоанатом

Было время, когда при одном только слове «морг» его мальчишеский лоб, ладони и подмышки источали липкую, соленую влагу. Ему едва исполнилось семь лет, когда однажды из уст взрослой девочки, что считалась заводилой дворовой компании, он услышал потрясший его рассказ Эдгара По «Убийство на улице Морг». Образ страшной черной гориллы с окровавленным лезвием в лапах настолько прилип к его романтичной душе, что долгие последующие годы был отождествлен им с мрачным белым одноэтажным зданием с зашторенными или замазанными краской окнами, которое одиноко покоилось на территории больницы. Он старательно обходил морг окольными путями, когда был вынужден посещать врача или больных близких, но тот упрямо лез ему на глаза голубоватыми слепыми окнами, в которых ему мерещилась обезьяна-убийца.

Сейчас этой обезьяной стал он сам для десятков, а может, и сотен пугливых душ. Его знали в городе все, кого с ним столкнуло несчастье, называемое смертью. Люди сторонились его, смущались своих прошлых слез, которые укатились далеко в закутки их памяти. Все они когда-то пережили смерть близких, расстались с нею и постарались забыть ее в радостной и шумной суете жизни. А патологоанатом для них был лицом, живущим рядом со смертью, напоминающим их беспечным головам о ней. Встреча с ним – так им казалось – для многих означала предвестие беды; некоторые даже перебегали на другую сторону улицы, меняли маршрут, избегая его, как черную кошку. Он знал это и старался как можно реже появляться в городе.

Он виделся с солнцем только на крыльце своего храма, своего маленького, чистенького, мытого-перемытого хлоркой и содой железно-стеклянно-мраморного морга, где те же люди, что избегали встреч с ним в миру, низко кланялись ему, когда приходил в их дом горестный час, приносили подношения, молили об особой внимательности к сохранению красоты их близких. Она почему-то очень волновала живых, как будто задевала их самолюбие, подчеркивала их безграничную любовь к усопшим, хотя зачастую все было далеко не так. Его всегда удивляла та настойчивость, с которой они акцентировали именно эту просьбу. Он читал на лицах, на застывших лицах своих мертвых подопечных большее. Они могли поведать достаточно много, но только тому, кто мог, кто был способен понять их.

У каждого была своя маска смерти. Она не нравилась живым, и они просили переделывать ее на свой лад, сообразно вкусам и моде их времени. Косметика, прическа, чтобы все, как у живых. Люди боятся смерти, ее взгляда, ее холодного, всасывающего поля. Они не знают ее и не хотят знать, гонят в бесконечность из своих маленьких голов черные мысли о неизбежном конце.

Он всматривался в свое зеркальное отражение, как делал это всякий раз перед погружением в чужую тайну. Маленькие, сухие, колючие, проницательные глаза, тонкая кожа с красными прожилками, туго обтягивающая монголоидные скулы, высокий лоб с двумя параллельными, как рельсы, морщинами, густая борода в пол-лица с проседью, среди жестких волосков которой прячутся узкие полоски губ, совсем не чувственных, а наоборот, плотно сжатых, будто не познавших и не желающих знать сладкой боли поцелуя. Маленькие, острые, словно у волчонка, уши и черные, когда-то густые и роскошные, а ныне поредевшие, истонченные длинные волосы, собранные в хвост. Его облик напоминал выжженного солнцем индейца, насквозь продымленного и так глубоко познавшего и прочувствовавшего этот мир, что тот обратился для него в одно сизое табачное облако, нужное ему лишь затем, чтобы подпитывать дурманом собственные силы.

Патологоанатом дотронулся длинным, тонким указательным пальцем до губ и перенес это прикосновение до зеркала. То был особый знак, которым он награждал себя ежедневно, выполнял его как никому непонятный ритуал. Затем надел белый халат, шапочку, клеенчатый фартук цвета пенки на домашней ряженке, резиновые перчатки, достаточно плотные и вместе с тем прозрачные настолько, что под их кожицей проступали его набухшие вены. Давно, пo молодости лет, для пущей чувствительности пальцев, он насмешливо отвергал резину, не брезгуя погружаться в мертвую плоть голыми руками. Неизвестно, сколько бы долго продлилась эта бравада, если бы инфекция однажды серьезно не поразила его кожу. Кисти, особенно впадинки между пальцев, покрылись багровой, зудящей сыпью, которая, не мешкая, поползла вверх к локтевому суставу. Лечение, конечно же, было проделано вовремя, что сразило одного из представителей «кокков» и спасло будущего мастера патанатомии от возможных тяжких последствий. С тех пор перчатки вернули себе его расположение и уважение.

Снимать уличную обувь не было необходимости. Ни один из самых злостных микробов, добравшийся до морга на пыльной обуви патологоанатома, уже ничем не мог навредить его пациентам. Но, следуя своей какой-то внутренней дисциплине, он всегда менял ступням место обитания перед началом работы. И на этот раз скинул любимые замшевые мокасины, надел резиновые тапки-калоши. Последний взгляд в зеркало – на него смотрел уже иной человек, более подходящий не внешнему разноцветному миру, а безмолвному за той дверью, куда не желает ступать вне срока ни одна нога живущего.

Для патологоанатома не существовало рабочего времени и расписания. В морге он проводил большую часть своей жизни. Утро, день, вечер, иногда и ночь. Его уходы были связаны лишь с действительными нуждами – купить еды, сигарет, сменить одежду – с теми бытовыми мелочами, которые мешали ему целиком отдаваться своему делу. Частенько он сутками не покидал рабочее место, и тогда сослуживцы заботливо подкармливали его и снабжали табаком.

Он прекрасно знал, что представляют собой легкие курильщика. Но эта неприглядная картинка поразила его воображение лишь однажды, на первом вскрытии. Он опасался наступления того дня. Неделю перед этим пил, курил до посинения, набивал уши садистскими медицинскими анекдотами, что, как горох, сыпались из уст старшекурсников. Ему было уже за двадцать пять, когда азы избранной им профессии лишь только начали отпечатываться в его гуманитарном мозге. Над его печальным романтизмом подшучивали юнцы-однокашники, уже к своим двадцати ставшие циничными акулами-медиками. Они демонстрировали перед ним свое фиглярство в самых что ни на есть неподходящих местах. А предстоящий поход в анатомичку вообще раскрепостил их фантазии.

Он не спал в ту ночь. Отказаться, сославшись на болезнь, не имело смысла. Он добровольно бросил свою жизнь в склизкие, пропахшие формалином лапы данной профессии, и ему ничего не оставалось, как молча подавлять рвотный рефлекс и сливаться с ужасом предстоящего.

ГЛАВА 2

Он стоял серо-зеленый возле анатомического мраморного стола. Казалось, даже дыхание соседа нарушит его равновесие, и будущий патологоанатом рухнет на кафельный пол. Он держался, призывая на помощь всю свою мужскую волю и гордость. Свалиться – означало нескончаемое презрение сокурсников и всего института. И он держался.