Виктор Меркушев - Неправильная звезда

Затем последовала пауза, которая продолжалась долго, пожалуй, до тех пор, пока таинственный собеседник Захара не исчез, после чего Шаболдин, наконец-таки, заметил меня.

Ничего не говоря, Захар махнул мне рукой, призывая идти следом.

Снежная пелена исчезла, но маленькая фигурка Захара не потерялась, только теперь она маячила далеко впереди на фоне оранжевой кленовой аллеи. Вокруг меня звенел сентябрьским листопадом многолюдный город, который я узнал не сразу, а лишь когда в случайном киоске заметил газету за сегодняшнее число.

Это был мой первый студенческий сентябрь, об этом красноречиво говорила дата на первой газетной полосе. В том же меня убеждал и сам газетный киоск с незабываемой надписью «Союзпечать». Вид зданий и улиц также заставлял поверить в произошедшую временную метаморфозу: они были похожи на картинки из архивного документального кино, демонстрируя устаревшие вывески, забавный монументальный декор на металлических фермах, причёски и одежду прохожих в стиле ретро.

Я посмотрел на Захара. Даже издали хорошо была видна улыбка на его почти детском лице. Он ещё немного полюбовался на моё изумление, повернулся и исчез в пестроте людского потока.

Память постепенно возвращалась, и первые мысли, что пришли в голову были мысли о завтрашней контрольной и сегодняшнем домашнем задании. Но главным всё-таки было это самое домашнее задание.

После всего, что мне пришлось пережить, я понимал его совершенно иначе. Оно мне было задано на сегодня и на всю жизнь и касалось не только чего-то конкретного, но распространялось и на общее, целое, на саму суть человеческого существования.

Под моими ногами шуршала жёлтая листва, прилипшая к мокрому асфальту; впереди возрастал к небу многолюдный город с институтами, конструкторскими бюро и исследовательскими учреждениями; над головой же туманилось хмурое сентябрьское небо, оплетённое антеннами и проводами. Я почему-то мучительно и остро ощутил хрупкость и уязвимость этого дополненного человеческим бытиём природного мира.

На ум снова пришёл пресловутый sp-инвариант – загадочный закон квантовой механики и сокрытый алгоритм существования, применимый для любых форм бытования материи от звёздных скоплений до социальных сред.

Всего две тысячи лет его нарушения – и феномен земной жизни способен угаснуть, обратившись в ничто, позволяя мёртвой планете постепенно терять любые следы былого разумного присутствия.

Но я также знал и понимал иное: пока люди будут выстраивать свою жизнь, согласуясь с разумом вопреки собственной воле и чувству, им ничего не угрожает – ни им, идущим по мокрому асфальту, ни их городам, возрастающим к небу, ни природе, звенящей листопадным золотом сентября.

Его чувство возникло неожиданно, случайно, как будто бы из ничего.

Он увидел её в залитом солнцем университетском коридоре, где воздух искрился алмазной пылью и свободно гуляли назойливые непобедимые сквозняки. Они шли навстречу друг другу и могли бы оказаться совсем близко, если бы юноша не остановился и не отошёл в сторону.

Она его намеренно не замечала – как поступают все люди, которые сами определяют свою судьбу, не позволяя никому вмешиваться в собственную жизнь и навязывать свою волю.

Мир перед ним смазался, потерялся, сделался почти незаметным, зато неизвестно отчего из его далёкой памяти проступила светлая долина, сплошь покрытая кустами дикой ежевики, и синяя горная гряда, полупрозрачная в дымных облаках и лучах восхода. Вскоре и этот пейзаж померк, превратившись в бесцветное серое полотно, на фоне которого вновь проступила девушка, прекрасная, как утренняя заря. Незнакомка лучилась розоватым сиянием, уподобляясь лёгким перистым облакам, была величественна, как горы, и загадочна, как голубоватая дымка над ними. У него перехватило дыхание; время перешло в какое-то иное измерение, где исчислялось не годами и секундами, а мелкой прерывистой дрожью, поселившейся между пальцами и редкими ударами сердца, которое почти остановилось.

Юноша не догнал и не окликнул её, позволив девушке скрыться за массивной дверью, где её уже ждал город, следивший за ними через огромное окно.

Так город стал сопричастным к его тайне, которую он не посмел бы доверить ни одной живой душе, ибо не привык делиться ничем личным, справедливо полагая, что всё личное принадлежит исключительно ему одному.

Самое странное, что он почти не помнил её лица. Это было тем более удивительно, поскольку его жизнь наполнилась не чужой или книжной историей, а своим чувственным опытом, по которому он был вправе судить о вечном и непостижимом, благодаря чему на земле существует и не прекращается жизнь. Хотя то, что его обожгло изнутри, скорее всего, не пришло откуда-то извне, оно попросту проснулось в нём, изменив не столько порядок вещей в привычном мире, сколько преобразив сами эти вещи. Что-то дикое и первобытное открывалось во всём, на чём бы ни останавливался его взгляд. Точно не было никогда вокруг ни разумного устроения вселенского миропорядка, ни безмятежного покоя, такого милого и знакомого его сердцу.

Мир опрокинулся, потерял устойчивость, даже имена вещей утратили прежние соответствия, будто бы их значения изменились и требовали для себя новых смыслов. Слова лишились своей исключительности, подчинившись сакральному имени незнакомки, которого юноша знать не мог, но которое присутствовало везде: во всех нумеративах, лексемах и собственных именах. Её мир был целиком поглощён воображением юноши в качестве своего непознанного, заполнившего все внутренние горизонты так, что он не мог более замечать ничего иного.

В каком-то смысле ему повезло, ибо город, будучи единственным и невольным свидетелем его робости и нерешительности, и не думал над ним смеяться. Напротив, звоны трамваев и трубы кораблей в порту громко провозглашали её неизвестное имя, тени дворов рисовали её ускользающие силуэты, а листвою парков и садов город разговаривал с ним о торжествующем празднике бытия, которым он полагал его жизнь.

И город говорил совершенную правду – праздник жизни действительно наступил.

Для этого праздника не существует календаря – он приходит для виновника торжества неожиданно, вдруг, и заставляет его удивляться появившимся разноцветным гирляндам окон, искрящемуся снежному или дождевому конфетти, буйным фейерверкам ночных огней, праздной беззаботности улиц и шумному ликованию площадей.

«Что ж тут удивительного?» – справедливо заметит внимательный читатель, которому самому не раз случалось наблюдать всё упомянутое в минуты умиротворённого созерцания или напротив, в моменты внезапных чувственных потрясений. И будет, пожалуй, совершенно прав, особенно, если не брать в расчёт несменяемость городского убранства и продолжительность праздничного настроя «приглашённых гостей». Ведь проходит день, два, неделя, а карнавал по-прежнему искрится ослепительным мишурным блеском, досаждая фальшью многочисленных труб и смычков, способных звучать даже без привычных струн и послушных клавиш.