Виктор Меркушев - Неправильная звезда

Если бы юноша был в состоянии сравнивать себя «до» и «после» произошедшей с ним перемены, то смог бы обнаружить не отдельные различия и несоответствия, а сумел бы найти двух, ни в чём не схожих меж собою людей, единственной точкой сопряжения которых было бы непонимание. Он чувствовал себя именинником, позабытым всеми в разгар торжества, когда чужое гостевое веселье воспринимается не иначе как личная обида.

«Вот это и есть то, о чём так много пишут, мечтают и говорят, чего так ждут и на что надеются, – говорил ему кто-то рассудительный и бесконечно далёкий. – И никто не догадывается, что это всего лишь перерождение, самый верный способ вовлечения в среду, где подавлены твоя воля и твой разум, где гибельность и пустота прячутся за несбыточные миражи, порождённые собственной фантазией по подсказке природы».

О чём бы ни думал юноша и где бы ни оказался, он мысленно неизменно возвращался к залитому солнцем университетскому коридору, к событию, изменившему его систему координат, в которых привычное человеческое измерение уже не было главным.

Он и сам не понимал: как необъятная доселе вселенная сузилась до размеров тесного коридора, отовсюду продуваемого сквозняками. Как его разум, расположенный к дерзновенному познанию, замкнулся в таком узком мирке, лишившем его свободы и независимой воли.

Он очень многое уже не мог вспомнить. Ни терпкого запаха кипариса возле дома, где прошло его детство; ни золотистых блёсток на поверхности моря, густо пересыпающих бирюзовую водную рябь; ни трепетного ощущения от прикосновений к пожелтелым страницам старинных книг, с авторами которых он обычно вёл долгий, безмолвный диалог, соглашаясь с ними или споря. Сейчас вместо своих прежних собеседников он видел её, притихшую, слегка растерянную, с едва заметной снисходительной улыбкой. Природа не совсем отобрала у него память, и он рассказывал обо всём, что знал: о красноликих атлантах и мегалитических сооружениях Гипербореи, о таинствах Каббалы и поэзии Древнего Китая. Он говорил с нею до тех пор, пока крепкие загорелые парни не уводили девушку за собой в веселящийся город, объятый буйным разнузданным карнавалом, начавшимся во времена, когда природе вздумалось разделить всё живое на мужское и женское.

Он долго смотрел вслед своему несбыточному, пока оно не представало широкой чёрной полосой, тяжёлой, как слиток времени, в которой исчезали как гордые одинокие женщины, так и крепкие загорелые парни, успевшие превратиться в тяжеловесных мужчин с холодными и пустыми глазами.

Юноша и представить себе не мог, что спящая в нём природа заставит его переоценить жизнь и изменить своё представление о возможном. Ведь несбыточное чаще всего недостижимо оттого, что мы сами не позволяем ему осуществиться.

«Несбыточного нет, – нашёптывал город и ему вторили дальние веси и небеса, – его попросту не существует. – Нужно лишь перестать сочинять сказки про красноликих атлантов, про храмы Гипербореи, забыть о таинствах Каббалы и выбросить из головы весь никчёмный вздор позабытых поэтов. Нет ни будущего, ни прошлого, не существует ни славы, ни позора, нет ни достоинства, ни унижения – нет ничего, кроме настоящего. Кроме праздника обладания и сиюминутного веселья».

Юноша видел как безраздельно преданные световому дню сбиваются в рои мириады мотыльков, как поют друг другу птицы, прячась в тёмных ветвях, как в чувственном упоении стрекочут луга и как полнится воздух дикими танцами разноцветных стрекоз и едва различимой мошкары.

Карнавал был в самом разгаре – вокруг всё двигалось, шумело, дышало одним днём и радовалось празднику. Юноше, оказавшемуся в эпицентре этого действа, нетрудно было представить себя и свою незнакомку среди зарослей дикой ежевики у подножия величественных гор, подёрнутых голубоватой дымкой. Внизу плескалось лазоревое море, хотя это было уже неважно, поскольку он ощущал только простор и уединение, точно никого кроме них двоих не существовало на целом свете. Только карнавал мог обеспечить им ничем не омрачённую встречу, неизбежную, как пересечение стрелок часов у цифры двенадцать, и исключительную, как свидание диска луны с земной тенью в период затмений. Встречу, когда оказывались вдруг ненужными и загадки Гипербореи, и таинства Каббалы, как, впрочем, и все люди, книги и города.

Природа торжествовала, радуясь своей ловкой нехитрой придумке. Как старая ведунья, она раздувала магический колдовской огонь, призывая к нему всё сущее. И твари земли и воды, воздуха и глубин спешили к его свету и теплу, забывая себя ради новой жизни, готовой в свою очередь повторять то же самое.

Их песни, звуки и голоса вплетались в ровное дыхание лесов и полей, гор и морей, чтобы навсегда исчезнуть в бездонной реке забвения, чьи мёртвые воды равнодушно принимали в себя всё, лишний раз убеждая живущих, что нет ни будущего, ни прошлого, не существует ни славы, ни позора и нет ни достоинства, ни унижения.

Нельзя сказать, что юноше очень подходил его карнавальный костюм. Было какое-то дикое несоответствие между истинным и мнимым, ибо в крепком загорелом теле совсем не умещалась его человеческая душа, смущённая вульгарными песнями и плясками гремящего карнавала. Его время остановилось, ибо не было больше ни минут и ни дней, а было лишь нервное дрожание пальцев и неровный стук заболевшего сердца. Счастье и пагуба разрывали сердце на части, не имея никакой возможности уступить или же примириться.

Природа никогда не предоставляет человеку выбора. Его выбор только с тем, чем природа не обладает – с созидательным разумом и независимой волей. Юноша понимал: разбуженное в нём чувство и разум несовместимы. Победившее чувство ведёт к страданию, восторжествовавший разум – к отрицанию непреложных уложений мироздания, придуманных природой и предписанных человеку.

И он не желал делать никакого выбора. Юноша брёл по тёмным аллеям своего мира, стараясь больше не смотреть по сторонам, где вплоть до горизонта теснились яркие, обворожительные миражи. Его дорога была усыпана рваными хлопушками и затоптанным конфетти, а следом бежали медноголосые трубные звуки и визгливые плески неутомимых смычков.

Он сожалел не о потерянном нелепом празднике, не о своей неприкаянности и оставленности, а о том, что не мог припомнить её лицо.

С негодованием он отгонял предположения об её условности, безликости; только эта мысль возвращалась к нему снова и снова, всякий раз приводя за собой резоны, от которых он был уже не в состоянии отмахнуться.

Наконец, умолкли назойливые смычки и трубы, притих город; и если юноша начинал вслушиваться в его невнятный велеречивый речитатив, то ясно различал среди ничего не значащей болтовни призывный и задорный женский смех, которому с готовностью отвечали грубые голоса крепких и весёлых парней. И если сосредоточиться и внимательно приглядеться к скверам, паркам, площадям и дворам, то в городских тенях нетрудно будет заметить изменчивые силуэты самой природы, умело разделившей всё живое на мужское и женское.