Александр Строев - Штукатурное небо. Роман в клочьях

К войне с раздвоениями в семье прародителей было покончено – она унесла души всех, кто был причастен к подобного рода аномалиям. Аномалии остались, насколько это было возможно, семейной тайной. Никто не знал, как относиться к этим явлениям. Языческие предрассудки были напрочь вытравлены голодом 20-х годов, раскулачиванием 30-х, и массовыми вступлениями в комсомол. Предрассудки новые еще не успели оформиться. Моя прабабка запрятала вопреки всему, трясясь от страха, самодельную икону в чердачном тайнике, и никому ничего не сказала. В тот момент, когда в избе из красного угла новоявленная комиссия с торжественным остервенением экспроприировала рукотворную реликвию поколений. Пред ней, склонив головы, стояла не одна пара молодоженов, и ей же благодаря, дом всегда был – полная чаша.

Главой комиссии представился 19-летний сосед. Красавец, который с неделю назад приходил женихаться, но был почему-то отвергнут.

– Есть у нас пока мужики в доме!

Поднял глава, рассерженный, икону над головой и, резко опустив ее, разломил об колено на Мать и Сына. Дня три спустя собственная лошадь откусила ему два пальца и, пожевав, проглотила. С месяц он мочился на страдающую руку, еще через полмесяца соседские собаки окоченелого нашли его на дворе за сараем. Лицо у него было покрыто фиолетово-черным полумесяцем, светящимся изнутри. После чего антирелигиозные страсти в деревне поутихли.

Несколько лет спустя, Иван Иванович – отец Шуры чихнул за столом и умер. В тишине на поминках, подняв стаканы, по очереди все залились безудержным смехом, который перешел в безутешный и горький плач – не стало единственного кормильца. Смех и трагедия гуляли всегда где-то рядом. Уже многими годами позже никто не мог объяснить странности, когда в разгар всеобщего ликования и веселья женщины из нашего рода начинали выть, уткнувшись локтями в подол, и фатальной неизвестностью портили окружающим праздник. Таким глубоким и крепким было это воспоминание воспоминания чужого.

Вся мужская ответственность по дому легла на не вполне готовые ее принять Шурины плечи. Ей приходилось ездить на общую деревенскую мельницу и молоть муку, перекупать дрова у лесорубов и укладывать их в поленницу, ходить за скотиной, на рассвете доить ее и отворачиваться с коротким «ох» в тот момент, когда очередного Борьку забивали позванные умельцы.

Домашний очаг до поры оставался на попечении матери. До той поры, пока зимой она не выскочила из избы в льняной рубашке, распаренная от насущных дел за калитку, помочь дочери втащить в дом две огромных говяжьих ноги. Через неделю не стало и Марьи Михайловны, сильная простуда и жар довели ее до того, что сначала она просила не топить печь, потом открыть все окна и двери, потом обложить ее снегом, потом попросила ложку гречишного меда с соседкиной пасеки. Когда мед принесли, на лавке в доме никого уже не было, и от влажной подушки постепенно отходило тепло. Из семейства Чулковых остались лишь Шура и Аня, а на кладбище рядом с могилой отца появился еще один холм и крест, и надпись на нем «Живите долго!»

К говяжьим ногам никто не притронулся. Их свезли за околицу и бросили неподалеку, но даже дикие собаки, осторожно понюхав их, поджимали хвост и отбегали в сторону.

Через несколько месяцев поле, которое кормило семью, в буквальном смысле провалилось сквозь землю. Земля треснула, раздвинулась и жадно захлопнулась как кошелек, ровно оставив по бокам соседские наделы… Аня была помоложе, спрос с нее был невелик, потому Шура, ничего не говоря, отправилась навестить родителей и спросить совета у них.

Задав вопрос, долго сидела она в тишине сперва около отца, потом около матери, потом возле сестер и братьев, так долго, что под платьем извилистыми змейками по ней уже поползли муравьи. Ответ не пришел. К закату она встала и вытряхнула насекомых. Назавтра снова отправилась она на могилы с двумя кулаками семян и через несколько недель с Аней собрали они первый урожай моркови, петрушки и редьки.

– Что земле-то без толку пропадать? Чем не грядки? Гля-кось, семь целых!

Трезво оценив здравую смекалку и изворотливость, председатель колхоза незамедлительно предложил Шуре пустующее место заведующей молочно-товарной фермы.

– Давай! Дуй! С места в карьер! – сказал он, хлопнув сироту по плечу, и улыбнулся так добродушно, что у него в трех местах треснули губы.

В день заботы о хлебе насущном прекратились, но вслед за ними поклонники и воздыхатели потекли к новому деревенскому чуду рекой, как за причастием. Одному воздыхателю и певцу Шура сломала нос на мосту балалайкой. От другого уберегла ее Аня, насыпав за шиворот угли из утюга, когда тот принес в дом корреспонденцию и силой попытался завалить сестру на скамью.

– Вот тебе три билета в кино! – сказал председатель, – сходи в райцентр с сыном моим Владимиром, я его к тебе помощником определяю. Посмотрите что, да как!

– Три-то к чему?!

– Пусть на всякий случай три будет, мало ли как там сложится…

– Как твоя фамилия? – спросила Шура, когда они выходили из летнего кинотеатра.

– Кирпичев.

– Ты – молодец!

– Почему?

– С тобой дело иметь можно, ты – холодный…

– Я в рот себе выстрелю, если за меня не выйдешь!

– Сколько тебе лет?

– Восемнадцать…

– А мне двадцать два…

Свадьбы не было. Просто зашли в сельсовет и записались в книге. Через год в книге поставили крестик, потом к крестику приписали – Людмила. Через четыре – крестиками в небе на крыльях нарисовалась война.

Крестиками в самодельном календаре Шура день за днем вычеркивала цифры с тех пор, как Владимир простился с семьей и ушел на фронт. За полтора года не было от него ни известий, ни писем. В начале 42-го пришла похоронка, в середине – извещение о том, что муж ее не числился ни в списках пленных, ни в списках убитых.

– Без вести пропала душа моя, – подумала Шура и неделю, как только оставалась одна горько рыдала.

В тылу не хватало рук – она окончила курсы медсестер, потом – секретарей-машинисток и на трех работах управлялась примерно, ведя еще дом и воспитывая подрастающую дочь.

Прошло ровно три года, с тех пор, как семья Кирпичевых получила печальное известие, с которым непонятно что было делать. Младшая сестра Аня к середине войны окончила институт и ушла воевать, возглавив в чине младшего лейтенанта какой-то взвод в подмосковной дивизии. Людмиле шел восьмой год, она уже училась в школе, была послушной и сдержанной и не бегала, выбив в избе окно, босой по снегу за матерью, как только та с рассветом отправлялась далеко на работу. Прошли и язвочки на маленьких ножках от обморожения. Лекарством же были – простые деревенские вожжи.

На улице стояло сухое холодное лето, когда ранним воскресным утром с восходом солнца Шура сошла на ступени крыльца и увидела человека в военной форме. Огромным букетом роз, привязанным к древку, он широко мел улицу напротив ее калитки. Цветы были такими крепкими, что лепестки не падали в пыль, а клубами поднимали ее высоко в воздух, отчего Шуре и показалось, что пришедший спустился с неба на облаках. Он подошел к ней, подхватил на руки, она поцарапала щеку о мелкие звездочки на погонах, наколола грудь о планку медали и обвила руками его шею. Лишь на другой день, очнувшись в постели у него на плече, увидела она, что это был не Владимир.