Артём Бордовский - Мать моя женщина. Психологическая повесть

Мы встали у двери, как два истукана. Я не решался нажать на звонок. Если бы за этой дверью не находилась моя дочь, то я бы пнул этот входной потёртый кусок дерева, резво вошёл и обратился к матери: «Какого хрена ты здесь делаешь?». Затем начал собирать её раскиданные вещи. Но чемодан оказался бы дырявым или выявилась ещё какая-нибудь причина, по которой я не могу срочно увезти мать обратно в дом престарелых. Я бы спросил её: «Как ты умудрилась разорвать чемодан?». Хотя нужно было бы просто выяснить, есть ли другой. Потом бы она начала нести привычную околесицу про меня, каков я сын, про себя, каково ей живется в этом мире, а после – про то, что ей мало одного чемодана вещей, и нужно купить ещё другие платья. Я бы стал возражать, на кой чёрт ей в доме престарелых столько платьев. Она бы перешла на рассказы о том, как они живут, затем бы мы стали спорить, ругаться, я бы психанул, и всё грозило затянуться на неопределённое время. В итоге я сгрузил бы её нестиранные вещи, как есть, в чемодан и затащил его в такси. Но, поднявшись в квартиру, чтоб забрать мать, обнаружил, что она повернула ключ в замке и теперь нужно кричать через дверь. Суть её претензий была бы малопонятна. Но минут через десять она всё-таки выставила бы свои более-менее внятные условия. Мать требовала бы, чтобы я принёс её вещи. После моих тщетных попыток выставить ультиматум: «Я приношу снизу вещи – она отпирает» ситуация бы не изменилась, и на мой вопрос: «Собираешься ли ты вообще возвращаться в дом престарелых?» – она бы зарядила свою пластинку, как и двадцать лет назад. После мне всё-таки удалось бы её убедить вернуться в учреждение, но она всё равно потребовала бы вернуть вещи, так как ей нужны новые платья. Я бы согласился, лишь бы она открыла дверь, убеждая при этом, что нет необходимости в старых вещах, но она настаивала бы их вернуть, поскольку они – это единственное ценное в этом мире, что у неё осталось и, вообще, она не хочет, чтобы жена таксиста ходила в её платьях. В этот момент я бы пожалел, что у меня нет с собой кувалды, которой бы я смог раздолбить дверь в щепки, потом её голову в пыль, а следом и свою. Далее… А далее мы бы поехали выбирать ей новые платья. И я бы мучил себя вопросом: почему я это делаю? Так вот, если бы в этой квартире никого, кроме матери, не было, всё бы так и случилось. Но там находилась моя дочь. Я рассчитывал на это. Я был уже готов встретиться с ней и выяснить, где она всё это время пропадала. Её присутствие там сдерживало меня от излишних эмоций. Я становился отцом. А такое звание обязывает к определённым правилам поведения и не только.

Свои переживания мне были ясны и очевидны, но почему мой друг Вовка бездействует? Видимо, он всё-таки хотел, чтобы я сам позвонил. Вот же говнюк! Я же говорил себе не раз, что он такой.

– Какого хрена ты здесь делаешь? – наполнилась квартира моим звенящим от возмущения голосом, как только я увидел сидящую в углу пожилую женщину.

В квартире никого больше не было. Дверь оказалась незапертой. А она сидела такая тихая и беззащитная. Колени были укрыты замызганным фартуком, в руках она держала мочёную грушу. Мелко жуя, женщина смотрела вперёд. Просто смотрела вперёд. Насквозь! Просто смотрела.

– Какого хрена, – хотел было повторить я, но, вздохнув, переформулировал. – Ну что ты здесь делаешь, мам?

Она ещё раз откусила фрукт, не реагируя на капающий сок, и стала также быстро давить сладкую субстанцию своей беззубой челюстью. Вовка оглядел комнату, и по выражению его лица стало понятно, что он испытал облегчение за свою жизнь. «Не так уж всё у меня и плохо», – явно подумал он.

Повсюду в квартире валялись какие-то грязные тряпки, была разбросана одежда. Эта женщина не поддерживала здесь ни чистоту, ни порядок. Не умела этого делать. Кусок заплесневевшего сыра, раскрошенное печенье, рыбьи кости и другие остатки пищи валялись на полу, на кровати, на маленьком столике, который был просто завален всяким хламом. Там же на газете лежала челюсть. Рядом с большой кружкой, в которой плесневела какая-то компотно-чайная бурда с ошмётками то ли сухофруктов, то ли хлеба, то ли всего вместе, гнила уже не первый день кожура от груш и яблок. Из-под кружки торчал журнал «Мама» за 1972 год с рубрикой «Как воспитать девочку». Повсюду летали мелкие мошки.

Видимо, что-то изменилось за столько лет, раз на мой вопрос она ничего не ответила. Не состоялось ни брани, ни перепалки. Но в голове всё равно звенело от каждой мысли, да так, будто любой звук или слово, произнесённые в этой комнате, отражаясь в немногочисленной мебели и посуде, буквально сотрясают стены.

– Где она? – обратился я сначала к Вовке, а потом, наклонившись к матери, повторил. – Где она?

Стеклянные глаза женщины выражали только одно чувство: какая вкусная груша. В остальном они наивно глядели в прострацию, как будто и не было этих двадцати лет, и вообще ничего не было, как будто они видели меня буквально вчера.

Ответа вновь не последовало, и я, бросив чемодан, ринулся осматривать квартиру в надежде найти доказательства присутствия другого человека. Фотографию, личные вещи, косметику, одежду – хоть что-нибудь, что приблизило бы меня к знакомству с той, которая является моей дочерью. Вовка заглянул в ванную, потом в туалет. Там было не смыто. В однокомнатной квартире и без того стоял неприятный запах – кислый, старческий, тухловато-душный. Я открыл окно. Никаких следов присутствия другого человека в квартире не наблюдалось.

Спустя некоторое время, не снимая верхней одежды, на кухне, я подвёл итог:

– Мою же мать…

Моя мать сидела в комнате, совершенно одна. Неизвестно, чем она там занималась, но было тихо-тихо.

– Слушай, я пойду, мне ещё своим надо как-то объяснить, почему это я на больничном пропадаю неизвестно где.

– Иди, Вова, иди!

Всё встало на свои места. Как только понял, что ловить с моей матери нечего, тут же мой дорогой Володенька решил слинять. Да мне он, собственно, больше был и не нужен. Дверь хлопнула. Из комнаты раздался голос:

– Грымов, это ты?

«Проснулась», «я думал, у тебя язык отрезан», «жива», «кто-то решил, что ещё дышит», «ну вот можешь ведь, когда хочешь», «хер ли тебе надо»… В голове крутилось множество вариантов ответа для матери, голос которой я не слышал вот уже двадцать пресловутых лет. Но ни один из них не отражал весь комплекс моих чувств. В ступор впал теперь я. Я смотрел в окно и не замечал ничего, кроме одинокой сухой берёзы. Некогда это дерево зародилось здесь, росло, начало крепнуть, его ожидало долгое высокое будущее, но в какой-то момент берёза остановилась в своем развитии. Молодость прервалась, не раскрыв всю свою прелесть. А дальше – тяжкое существование в вечной попытке прорасти, чтоб не усохнуть. Все старания дать ростки, пустить корни оказывались тщетными. Молодому неокрепшему стволу требовалось много сил в борьбе с разными стихиями, паразитами и человеческим соседством. Но берёза не бросала вызов природе, хоть и стояла наперекор всему, она продолжала своё участие в эволюции, приняв все условия, и готова была бесполезно торчать здесь столько, сколько ей отведено. Точно такое же творенье божье находилось там, в комнате.