Лана Кузьмина - Долгое эхо

Середняк любил философские рассуждения, но был настолько косноязычен, что не умел правильно выразить пришедшую на ум мысль, а только поднимал вверх высохшую старческую руку и поочередно загибал пальцы: Старшой, Нюта большая, я, Младшой, Нюта маленькая. А потом демонстрировал кулак всем присутствующим.

– Один палец что? – говорил он. – Ничего. А пять – сила.

– Одним пальцем можно кнопку нажать, – возразил как-то мой двоюродный брат Мишка.

– Какую кнопку? – не понял старик.

– Ядерную.

В комнате повисла неловкая тишина. Кто-то толкнул Мишку в бок. Перечить старикам у нас было не принято.

Стариков в нашей семье любили. Посмеивались порой над старческим простодушием и отдалённостью от современного мира. Делали это беззлобно, жалея и понимая, что однажды сами станем такими же чудаковатыми и беспомощными.

Жили старики все вместе, в одном доме с большой печью, топившейся даже в жаркие летние дни – Нюта маленькая отчаянно мёрзла.

– Оно и понятно, – объясняла Нюта большая. – Родилась-то в январе, в самые что ни на есть лютые морозы. На всю жизнь промёрзла!

Давно выросли дети и внуки, разъехались кто куда, лишь изредка навещая родные места. Было их так много, что сами старики порой путались, кто кому и кем приходится. Привечали всех, всех угощали. Младшой – собственным яблочным вином, Нюта старшая – огромными пирогами с гречневой кашей, остальные – добротой, тёплым углом, бескрайними просторами и грибными лесами. Благодарные потомки приезжали, наедались досыта овощами и фруктами, мочили ноги в хилой речке Малиновке, жарились на солнышке и каждый раз уговаривали перебраться к ним в город в квартиру со всеми удобствами, с тёплым туалетом, кафельным полом и водой из крана.

Яков мрачно отговаривался тем, что не доедет, умрёт в дороге, растрясут его хрупкие косточки поезда и машины. Возраст не тот, чтобы преодолевать длинные расстояния.

– Конечно-конечно! – язвила Нюта маленькая. – Косточки его беспокоят! Есть тут одна зазноба беспокойная!

Старшой гневно тряс костылём и заявлял, что путает младшая, нет никакой зазнобы. И не было никогда. Но мы-то прекрасно знали старинную историю его любви-ненависти к жившей через дорогу Марии Владимировне.

Началась она давным-давно, ещё до войны. Мария Сергеевна, тогда ещё босоногая девчонка Машка, с удивлением наблюдала, как прибыла в деревню новая семья и как строит она небольшой домик на другой стороне улицы. Погорельцы из соседней Светловки, шептались в народе, смотрели участливо. Полностью выгорела Светловка, не уберегли от лесных пожаров. Да разве от них сбережёшься! А люди хорошие, только вот старший сын не в них вовсе, чёрный как уголёк, на цыгана похожий, не их будто. Машке он сразу не понравился. Спроси почему, не ответила бы. Не понравился и всё тут!

Яков тоже невзлюбил Машку. Слишком уж назойливо выражала та свою ненависть: бродила по пятам, выспрашивала, а после сообщала деревенским: «Нехристь, вот как есть. И глаза как у беса!» На самом деле Старшой, как и все в семье, был крещёным и носил, не снимая, простой медный крестик на белом шнурке.

Только исполнилось Якову восемнадцать, а он уже женился.

– Не погулял, жизни молодой не изведал! – сокрушался Середняк, рассказывая о брате.

– Не говори, о чём не знаешь! – возмущался тот. – Сам тогда ещё под стол пешком ходил, а туда же! Размышляет! Мыслитель!

Через год вышла замуж и Маша. Причиной недовольства стали дети. Через пять лет у Маши их стало трое, у Якова уже пятеро. Все они носились шумной ватагой вдоль улицы, и если что-то ломалось или пропадало виноватым оказывался или «цыганёнок Пашка» или «Марии Федуловой Витька».

В сорок первом уходили на фронт оба, Мариин муж и Яков. Молилась за обоих, за обоих плакала, как умела по-простому идущими из сердца словами: «Сохрани Божья Матерь Серёженьку моего да этого нехристя, человек всё ж какой бы он не был».

Яков вернулся, увязая в деревенской грязи топорно сделанным деревянным протезом. Сергей сгинул в бескрайних украинских полях.

– Явился, чёрт! – кричала Мария Владимировна.

– Жива ещё язва? – отвечал Яков.

Так и продолжили жить на одной улице, друг напротив друга. Шли годы. Больше не вышла замуж Мария, овдовел Яков.

Каждое утро выходила на крыльцо женщина, бросала взгляд через дорогу и кричала, что было сил:

– Не сдох ещё, чёрт старый?

– Не дождёшься, ведьма! – доносилось в ответ.

Ничто не могло нарушить устоявшуюся традицию. Даже на свадьбе внука Марии и внучки Якова старики бросали через уставленный угощением стол друг на друга злобные взгляды.

Летели годы, изменилась страна, покосились бывшие до того крепкими домики, ослеп Яков. Он больше не мог разглядеть в предутренней мгле свою вечную соперницу. Кричал наугад, несколько раз, с перерывом, пока не отзовётся старуха. Мария видела прекрасно, даже нитку в иголку вдевала без посторонней помощи. А вот слышать – не слышала. Отвечала наобум, едва заметив на противоположном крыльце давнишнего недруга.

– Коптишь ещё керосинка?

– Живой ещё, басурманин?

Так и жили. То ли любили друг друга без меры, то ли ненавидели. Куда ж ехать старому Якову? Кому кричать кричать по утрам в каменном городе?

Младшой Иван утверждал, что в городе Бога нет. Потому как всё дозволено. А если нет Его там, то и жить незачем. Говорил младшой мало, больше думал, точнее созерцал окружающую его действительность, излучая необыкновенную доброту и удивление миром, присущее, кажется, одним лишь детям.

Младшой любил рассказывать, как много лет назад, ещё до войны жил в соседнем селе один монах. Деревенские часто ходили к нему за советом. Прибегал и Младшой с товарищами. Монах этот много говорил с ними о Боге, показывал иконы, приводил в разграбленную церковь, учил молитвам.

И однажды, когда пас Младшой коров на поле, явилось ему чудесное видение. Будто идёт вдоль леса Богородица в ярко-голубых одеждах и смотрит на него так ласково, так нежно, что зародилось в его душе с тех самых пор что-то необъяснимо светлое, и решил он с тех пор, что должен восстановить разрушенную церковь.

На этом месте Середняк начинал мелко хихикать, прикрывая рот ладонями. В Бога он не верил, будучи материалистом до глубины души, существования которой он тоже не признавал.

Нюта большая нежелание уезжать никак не объясняла. Не уеду и всё тут! Могилки здесь родные. Как их бросить-то? Нюту маленькую держал растяпа-муж, с которым она не жила уже пару десятков лет, но регулярно подкармливала домашней едой. Пропадёт без неё, оболдуй! А Середняк рад бы уехать. Он любил город, с восторгом принимал всё новое и прогрессивное и предсказывал, что в будущем не останется никаких домов кроме небоскрёбов и все дорожки в мире станут заасфальтированными трассами. Говорил он об этом с придыханием, мечтательно прикрывая глаза. Но у Середняка был его кулак с согнутыми пальцами. Как уехать? Всё равно, что палец отрубить. А там ещё неизвестно, как пойдёт. Истечёшь кровью, и вовсе никого не останется.