Александр Кваченюк-Борецкий - Русский сценарий для Голливуда. Библиотека приключений. Том 2

– Детишки-то после смерти ихней матери хоть поедят вволю! – тихонько шептались добрые люди, сочувствовавшие лишившемуся кормилицы семейству. – Да, она, поди, и удавилась-то за ради того, чтобы они с голоду не померли. Почитай, дошли уже до самой, что ни на есть, ручки…

Собеседники, видимо, из приличия тут же умолкали, когда вдруг замечали, что Красногубов смотрит на них тупо и бессмысленно, весь поглощенный своим безысходным горем. Они боялись, что суть их слишком откровенных и несвоевременных разговоров как-нибудь дойдет и до него. Но Красногубов молча обводил присутствовавших все тем же опустошенным взглядом и снова погружался в собственные невеселые мысли.

Отправив детишек на поруки к своей матери, которая также бедно и сиро, как и большинство людей из той местности, проживала где-то за чертой города, Красногубов еще неделю не выходил из дому. Он добросовестно уничтожал целую батарею бутылок со спиртным, которые остались нетронутыми на поминках. Пьянство притупляло сознание и слегка приглушало его боль от потери единственно близкого ему человека. В этом он винил себя, поскольку в последние полгода, как ни старался, не заработал для семьи ни единого гроша. Но откуда ему было знать, что все закончится так горько и нелепо? Но даже если бы и знал? Что он смог бы сделать? Переступив через собственную гордость, униженно клянчить работу у тех, кто лишил его любимого дела? Все равно, это не привело бы ни к чему хорошему. Красногубову не было пути назад. И он прекрасно понимал всю безвыходность своего положения. И, все же, какие бы убедительные доводы не приводил Дмитрич самому себе в свое оправдание, они не избавляли его от внутренних терзаний и мук запоздало пробудившейся в нем совести. Наконец, он распечатал последнюю полулитру. Прилобунившись к ней, прямо из горлышка вызудил всю до капли, и напоследок со всего размаха хватил пустой бутылью прямо о стену. Бесчисленные осколки битого стекла рассыпались по комнате. Красногубов в совершенном бессилии опустился на диван. Слезы навернулись ему на глаза. Он подумал о том, что, наверное, жена с состраданием смотрит на него сверху и не знает, чем помочь, хотя всем сердцем желает этого!.. И хотя супруги больше не было рядом, Красногубов незримо, словно бы, ощущал ее присутствие! Он нуждался в этом так же, как одинокий путник, бесцельно бредущий по земле, испытывает потребность в пристанище. И, нигде не найдя его, устраивается на ночь там, где придется. А, когда, наконец, усталость, взяв свое, заставляет бездомного скитальца закрыть глаза, он не слышит ни свиста ветра, ни шума дождя, не чувствует холода потому, что ему снится родной очаг. Ему видится, как в печи теплятся угли. Он словно наяву грезит, как пуховая перина, в которую погрузилось тело, обнимает его за плечи. На кухне тикают часы. Сладко посапывают детишки. А рядом чутко дремлет та, которая сделала его жизнь такой счастливой! И он безмерно благодарен ей за это. Ведь, даже во сне, словно часовой на посту, она тут же пробуждается от малейшего шороха. Она – всегда на чеку! И при первой опасности без малейшего колебания и страха готова встать у нее на пути, чтобы, если потребуется, пожертвовать собой, лишь бы уберечь от неминучей беды детей и мужа.

Северков с самого первого взгляда не понравился Красногубову. Уж, больно скользким показался. Насчет работы ничего конкретного не пообещал. А во время короткой беседы с Красногубовым, то и дело, свербел его пристальным взглядом так, как будто бы между делом внимательно изучал. Что, мол, за фрукт такой и с чем его едят? «Ну-ну! – думал про себя Красногубов. – Смотри, чтоб гляделки не проглядел!» И, хотя вслух Дмитрич ничего лишнего не сказал Северкову, ограничиваясь односложными ответами «да» и «нет» по поводу семейного положения и трудовой биографии, все-таки, решил, что этот ректор не заслуживает доверия. Да и какое ему, собственно, дело до Красногубова?.. Вон он кругом обложился бумажками. Занятой сильно, чтобы о простом человеке заботу проявить. Напоследок Дмитрич оставил Северкову свои координаты и ушел, как говорят, ни с чем. Еще недельку-другую он бесполезно мыкался по разным организациям и предприятиям. Там смотрели на него как на снежного человека, который неизвестно для чего покинул свою пещеру в горах. Огромный рост и могучее телосложение Красногубова вызывали у работодателей невольное уважение, робость и даже страх. Это его раздражало. «Что, я к ним с пистолетом в руках пришел, что ли?! – искренне негодовал Дмитрич. – Чего они от меня, как от чумы, кидаются наутек в разные стороны?» От голода у него так подвело живот, что под конец плюнул он на все и отправился к матери, на окраину города. «Хоть накормит досыта! – успокаивал себя Красногубов. – К тому же, детишек давно не видел. Жуть как, заскучал по ним…»

Стасик и Максик были родной плотью и кровью Красногубова. Он никогда не забывал об этом. За нарочито грубоватым обращением с детьми тщетно пряталась нежная и искренняя любовь Красногубова к ним. Он очень редко их видел так, как почти всю свою жизнь провел в тайге. Если у него в руках оказывался острый топор, он за считанные минуты валил могучий кедр у края пропасти, чтобы по нему перебраться через нее на другую сторону. В сущности Дмитрич и сам был дитя природы. Он обладал ее силой и мощью. Легко сдвигал с места глыбищу весом в сотни килограммов. Но когда от него требовался такой пустяк, как приголубить Стасика и Максика, он становился досадно неловок и неуклюж. И тогда ласковое поглаживание ладонью по детской головке походило на подзатыльник. Если же Красногубов поочередно прижимал детишек к своей необъятной груди, они дрожали от страха. После подобного проявления чувств родителя хрупкие косточки Стасика и Максика ныли весь последующий день. Дмитрич сильно страдал оттого, что был не таким, как все. Порой ему казалось, что жена никогда не любила его. Если же и любила, то, по его мнению, ее любовь была так ничтожно мала и рахитична, что не затрагивала его сердце. Бывало, что Красногубов даже не замечал ее присутствие рядом с собой. Словно Дюймовочка она жила в своей цветочной чаше, покидая ее лишь затем, чтобы накормить домочадцев завтраком, обедом и ужином. Но даже и тогда Дмитрич не обращал на нее почти никакого внимания. Дом и семья были ее стихией. Точнее, искусственным мирком, в котором ему было слишком тесно. Но, часто оказываясь в тайге, где-нибудь за сотни верст от родного очага, Красногубов порой с удивлением замечал за собой, что тоскует по жене и, особенно, по маленьким детям. Ложась на ночь неподалеку от костра, он глядел в бездонное небо, усыпанное звездами, и всегда находил на нем две самые маленькие светящиеся точки, и – еще одну рядом с ними, немногим побольше. Они проливали свой неяркий свет прямо ему в душу, и тогда он засыпал с мыслью о Стасике, Максике и Василисе, которые в тот миг были для него такими же недосягаемыми и желанными как те крохотные, едва различимые для глаз планеты. Красногубов не понимал, почему его любовь к детям и жене выражалась именно таким, а не иным способом? Не понимал и не стремился понять. Главное, что она жила в нем и год от года росла и крепла…