Ирина Арсентьева - О любви… Избранное

Владимир Прилуцкий был влюблен в Елизавету, но на все попытки приблизиться к актрисе и получить ее внимание регулярно получал отказы. Стараясь быть ею замеченным, он разъезжал по улицам Северска на модном автомобиле, на заднем сидении которого всегда восседала одна или несколько веселых молоденьких актрисок. Настроение компании указывало на то, что шампанское, распитое ими после спектакля, уже играло в молодой крови и требовало продолжения…

Елизавета, на которую внезапно обрушилось недовольство директора театра и всей труппы, за исключением ее партнера Алена, не сразу поняла его причину. Ален Дюпон, будучи более осведомленным в вопросах кулуарных игр и интриг, рассказал Елизавете все, о чем ему удалось узнать.

В этот вечер Нежинская впервые отказалась принять губернатора, а пригласила Владимира Прилуцкого, который все еще не терял надежды быть замеченным любимой актрисой. В уборную Елизаветы Владимир влетел подобно ветру. Цветы и шампанское – вечный «джентльменский» набор, который он позволял себе и всегда использовал для соблазнения – в этот раз также был при нем. Елизавета не отказалась от игристого напитка. Пила много и жадно, заглушая обиду. Быстро собралась и на глазах у губернаторской четы уселась в автомобиль Прилуцкого. Выпустив густые клубы дыма, «Ford» сорвался с места и помчался по булыжной мостовой. Через несколько минут он врезался в фонарный столб…

В этот раз весна почему-то запоздала, и все живое затаилось, ожидая ее наступления. Почки набухшими красно-коричневыми зачатками долго висели на ветках и, побаиваясь частых утренних заморозков, страшились расшвырять в стороны многочисленные слои смолистых оберток-пеленок и выглянуть наружу нежными клейкими уголками изумрудной зелени. Первоцветы и подснежники, с трудом освободившись от тяжести серых пористых снежных лепешек, кое-как выбросили свои бутоны на коротких цветоносах, не успевших вытянуться из-за отсутствия положенного по сроку солнечного света и тепла. И отцвели так же быстро и скромно, без лишней помпезности и хвастовства, торопясь окончить свой жизненный цикл вовремя, несмотря ни на что.

И только кустики сирени, казалось, радовались этому весеннему опозданию, набирались какой-то удивительной силы, с каждым холодным утром покрываясь все гуще и гуще тугими кисточками белых и фиолетовых соцветий.

Тепло пришло неожиданно в конце мая. И только в июне разлетелись во все стороны брызги всевозможных оттенков зеленого – от трепетного салатного, мятного и ярко-лаймового, до таинственного малахитового и терпкого оливкового. Брызнула зелень и засверкала на солнце, будто умытая недавним густым дождем.

Я заждалась сирени в этот год. Ждала, нервно поглядывая на беспросветно-серое, не по-весеннему плаксивое небо, и все мое существо, и душа, и сердце, и кожа требовали хотя бы маленькой дозы этого странного для моего понимания наркотика. И вот дождалась. Вновь разливается этот неповторимый густой аромат, ползет тяжелым атласом из одной комнаты в другую, заполняет собой все свободное пространство, заставляет оголяться тонкие чувствительные окончания, вырисовывая легкими трепетными касаниями на полупрозрачном полотне контуры исчезающих лиц, тел и пейзажей.

Он не будоражит, как обычно, легким эфиром. Маслянистой тяжестью накрывает сознание и повисает на смеженных веках. В позе скрюченного маленького зародыша плыву в этой масляной жидкости, словно в утробе матери, от края до края. Сквозь сон ощущаю что-то свое. Это – счастье. Не безграничное. Напротив, оно четко очерчено и защищено. Это – точно оно, счастье. Его ни с чем невозможно спутать.

Легкий ветерок колышет белую ситцевую занавеску с вышитой неловкими детскими руками бабочкой в разноцветных шариках узорчатых крыльев. Сиреневый кустик приветливо машет зеленой лапкой сердцевидных листочков, заглядывая в приоткрытое оконце маленькими глазками пятилистников. Поскрипывает старыми суставами развесистый клен, покряхтывает, задевая дощатые стены. Бесконечно тарахтит мотор, стараясь добыть из недр земных живительной влаги, иногда закашливается, чихает, фыркает от напряжения и продолжает свою трудную работу, едва передохнув.

Безмятежный дневной сон затягивает глубоко, скрывая от палящего июльского солнца так надолго, что не сразу удается разлепить глаза; вновь и вновь проваливаешься в его мягкую яму. Наконец, вялыми, слабыми от продолжительной неподвижности, ногами ковыляешь на скрипучее крыльцо, вытягиваешься во весь рост, распрямляясь и поднимая руки к небу, и радостно брызгаешь в лицо поблескивающей на солнце водяной прохладой из заранее приготовленного заботливыми руками старого таза. Быстрой босоногой ящеркой скользишь между яблоневых стволов, кустов смородины и вишни, стараясь не обжечь раскаленной землей мягкие пятки.

Пробравшись в тень, останавливаешься и, отдышавшись от быстрого бега, выбираешь место поудобнее, прямо в объятьях сиреневых кудлатых лап. Усаживаешься на шаткие старые качели с чашкой мятно-смородинового чая и, хрустнув куском сахара, блаженствуешь, раскачиваясь в такт с ветром, солнцем, небом и непрерывным тарахтением надоедливого мотора, добывающего воду из темных, пронизанных подземными венами, глубин.

Кажется, что это навсегда. Навечно…

В этот год сирень схитрила сообразно климатическим загадкам и приняла решение быть со мной совершенно иной, нежели прежде. Интимнее, что ли… Она не возбуждала, не бередила мою, истосковавшуюся по ней, душу, не манила в темные закоулки памяти. Не водила узкими улочками воспоминаний и размышлений. Она баюкала свернувшееся в зародышевый клубок усталое от сменявших друг друга мыслей тело. Она усыпляла. Детским сном, крепким и долгим, с тяжелым пробуждением и медленным возвращением в реальность.

Во сне впервые отчетливо явилась эта грешная мысль, странным образом не пугающая вовсе, а принятая без требований объяснения всей ее сути. «Положите меня спать в сирени»…

В тридцать седьмом Арсентий был еще слишком мал, чтобы что-то помнить. Но он почему-то помнил.

Тогда отец вернулся с завода позднее обычного, был радостным и слегка возбужденным. Арсентий это понял по отцовскому голосу, доносившемуся из-за стены с прибитым на нее бархатным ковриком, на котором среди лесных зарослей удобно разместилась семейка пятнистых оленей. Маленький олененок, по-видимому, только что рожденный, стоял на еще слабых ножках, прижавшись к матери. Обычно Арсентий гладил пушистого олененка маленькой ладошкой, перебирая пальчиками ворсинки коврика, и сон медленно накрывал его своим теплым мягким одеялом.