Евгений Москвин - Лечение водой

Марина так увлеклась, что, смотря на Гамсонова прищуренными глазами, водила рукой в воздухе; перед собой.

– …и да. – Закончила она как-то очевидно и неизбежно.

– Что – «да»?

– Я желала достроить наш город до счастливого. После того случая. Я только не знала, как.

Гамсонов ничего не отвечал; но потом заметил – тихо:

– Мы живем, как живем. Есть цели, есть противоборство интересов. Из этого можно построить, но… все иллюзии… – он сомнительно покачал головой. – Главное, не жить как все – это да. Иначе и впрямь отупеть можно.

Марина почти не слышала его. Ею владело странное чувство… Все, чем она жила, казалось ей теперь таким далеким. И можно уйти от этого, как от единственной, ничтожной ошибки. Что это никакое не течение жизни. Так просто – взять и зажить иначе. Казалось, она и всегда жила возвышенно, только однажды оступилась на миг. Весь этот свет вокруг и даль из наслаивающихся рамок и проводов. Она вдруг как-то отстраненно рассмеялась – совсем не так, как смеялась обычно. Нервный, переживающий смех… настоящей женщины.

– Денис, я хочу большего… Я этого не понимала – я только теперь вдруг поняла, – она сказала вдруг очень уверенно. Так… будто у нее остался единственный шанс в жизни, чтобы обрести это большее.

– Но почему – теперь?

– Потому что я снова пришла сюда.

Впереди показался поезд – из прямоугольника тоннеля, в который слиновывался ближний путь, перспективой ссыпая гравий в темноту, слепую, плоско почерневшую – из-за огромного медово-оранжевого солнечного шара, с рыжим ворсом на краях, стоявшего четко и контрастно над тоннелем. Странная мимическая гримаса поездной головы из слившихся красных полос под лобовым стеклом, напряженная, воспаленная, медленно расщепила непреодолимую черноту.

Марина с быстрой, затаенной радостью обернулась на светофоры… нет. Ее светофор (как и другие два) горел ровным, красным сигналом.

– Подожди… – она даже выставила руку назад, чтобы удержать Гамсонова. – Я так давно не видела этого. Я хочу посмотреть, как буква «И» загорится.

Марина застыла в азартном предвкушении, снова прижимая кулак и розовый ворот свитера к подбородку, не оборачиваясь. Гамсонов ждал, а она смотрела, стараясь поймать каждое мгновение. На ее веснушчатом лице появилась всегдашняя хитринка.

Поезд приближался очень медленно – ползуще гася зеркальные рельсы. Марина не выдержала, стала поглядывать на поезд, разворачиваясь на увесистых каблуках то в одну, то в другую сторону; потикивая замковыми «собачками» на куртке. Она будто играла во что-то… в свое детство.

– В чем дело, я не понимаю…

– Светофор тебя подразнить решил. Знает, как ты его любишь, – засмеялся Гамсонов; не сводя глаз с Марины.

– Хе! Точно!.. Интересно, почему машинист, если видит красный, всегда заранее тормозит? Зачем метров за двадцать останавливаться?

Постепенно состав вплотную подходил к светофору – первый вагон уже прошел мимо. Поезд уже и не полз, но сдвигался рывками. То когда машинист давал очередную тягу, слышался натяжной тычок (от резко-последовательно надрывавшихся зацепов между вагонами, – и тычок выходил разнотонным). То, когда тормозил, воздух пронзал оглушительный, щемящий юз колес, а потом длинный звук «ш-ш-ш-ш», – как из паровой машины.

Гамсонов подумал об отголосках с завода.

В окнах напротив был виден мужчина, стоявший посреди вагона, – одной рукой он держался за железную рукоять на спинке сиденья, другой сжимал связки глиняных колокольчиков, свисавшие вниз, к полу. И каждый раз, когда поезд трогался, колокольчики, приходя в движение, покачивались на нитях. Через поднятую форточку едва слышалось их переливчатое позвякивание, перемежавшее остальные звуки… или это ветер звенит в кленах, которые всегда стоят не шелохнувшись?

Позвякивание колокольчиков слышалось сразу после натяжного тычка (глиняные гроздья начинали пробужденно покачиваться и ударяться друг о друга), а затем сглатывалось юзом колес и паровым звуком «ш-ш-ш-ш».

Сразу после этого наступала тишина.

Марина ткнула пальцем на человека.

– Смотри, видишь?

Гамсонов тотчас ухмыльнулся.

– Челнок – наш человек. Я сам когда-то работал челноком.

– Кем ты токо ни работал! – мельком сказала Марина; хитро. И опять повернулась к светофору. Не отрывала кулака от подбородка.

– Ну а то!

– Тоже в поездах?

– Нет. Разносил всякий хлам по парикмахерским, музыкальным школам, офисам… но это не очень выгодно. Офисов тогда и не так много еще было… Как стало больше, в них и не пролезть. В бизнес-центрах фейс-контроль стопроцентный… как раз и от челноков тоже. Ставят турникеты – как пограничные столбы…

– И поэтому ты стал барыжить сотовыми телефонами, – быстро подсказала Марина.

Гамсонов спросил почти по складам:

– Кто тебе сказал, что я барыга? – будто разъясняя что-то в тысячный раз: как она может так думать о нем? – и никогда не скрытничал с ней. – Я же говорил, как они мне достаются… и я не размещаю – тупо – список моделей и не приписываю внизу номер телефона, по которому можно обратиться. И не обманываю клиентов – я немного ввожу их в заблуждение. Если я продаю, то каждый из них просто думает, что это мой личный, подержанный аппарат. И этот финт только с тем, чтобы мне чуть больше заплатили, вот и все. Я использую уязвимости современной рыночной…

Марина издала громкий радостный клик, подпрыгнула на месте, засмеялась, захлопала в ладоши, ослепив Гамсонова расчеркивающим воздух сиянием перстней; замковые «собачки» на куртке запрыгали вверх-вниз и ошалело затикали.

– Да, да, есть, ура!! – она победно воздела руки к небу.

Гамсонов лишь украдкой взглянул на открывшийся светофор и табло, а потом, улыбаясь, смотрел перед собой, на поезд, который надрывающимися, сцепленными толчками набирал скорость.

Челнока со связкой колокольчиков уже не было видно.

Марина все хлопала в ладоши и потрясала кулаками у лица – словно ей улыбнулась долгожданная удача…

Так и было.

Табло погасло, звуки набирали высоту, а потом стали растворяться в уходящем тяговом разгоне.

Марина обернулась; со смешинкой глядела на Гамсонова.

– Ну? Теперь ты довольна?

– Еще бы!..

– Пойдем…

Они шли, Марина чувствовала, как азартная, счастливая радость, которую она только что испытала, не переставая переполнять, определяется в ней в стойкое, приподнятое торжество. Не было уже позывного трепета – от того, что она только что пережила прежние детские чувства и узнала их… Теперь только остановившийся взрыв радости внутри, как эти облака на небе. Как свет внутри кленовых торшеров!

– Знаешь, я и сам вспомнил прошлое, – сказал Гамсонов.

– Правда? – она счастливо посмотрела на него.