Владимир Фадеев - Возвращение Орла

В соседней, «девчачьей» палатке смотрела сны – про него? – такая… такая девочка Таня, каких ни ещё, ни уже на этом свете не было и не будет. Он вчера целый час, весь военруковский рассказ, держал в своих руках её руку, и это – пусть кто-то поспорит! – было счастье.

Кроме жжения в груди ещё как-то непривычно стонало тело, особенно нога и плечо, боль, правда уже отступала, и это был дополнительно сладостный момент – уходящая боль. Откуда она? Ах, да, военрук же живописал, как измолотило их у Первого Воина, как ранило его сначала в ногу, а потом в плечо, а у него, Орликова Миши, было от рожденья свойство, «несчастное счастье», как называла его мать, цеплять чужие болячки и переживать чужую боль, как свою. У самой матери тоже был такой недуг, но она от него избавилась за два года оккупации – боли вокруг было столько, особенно по вторникам и пятницам, что было либо от этой боли умирать, для чего хватило бы и тысячной доли её эха, либо научиться не принимать, слышать, но не принимать её. Научилась. А Мишенька тогда был маленьким и с четырёхлетнего возраста если что и помнил, то постоянный тревожный голод, и не отучился.

Военрук после своих наркомовских рассказывал так красочно, что теперь пацанье тело ныло, как будто это его десяток раз било взрывной волной о бруствер, ему до сплошного синяка отдолбило отдачей приклада правое плечо, пулей навылет пробило левое и уже два дня осколок горит и рвёт бедро на кулак выше колена – ни ступить, ни согнуть. Первый Воин… От речки Лисички, от его палатки, в которой ему уже так хорошо сейчас (боль уходит!) до Первого Воина меньше километра и всего-то четырнадцать лет от 41-го… конечно, болит.

Но запах!.. Запах старой брезентовой палатки как будто вспомнился из какой-то другой жизни, тоже счастливой и вечной. Ничто так живо и точно не воспроизводит картин прошлого, как запах! Втянул носом воздух, чтобы насладиться памятью и вдруг почуял ещё и другой запах, кислый, какой-то противный. Да мало ли… Все ещё спят. Сквозь веки (глаза не хотят открываться) угадывался конец короткой ночи, но, наверное, не все ещё погасли звёзды. Звёзды! Как их странно называл дед Михаил! Большую Медведицу – почему-то Лосём с главной звездой Идусом, Млечный Путь – Гусиной дорогой, его любимый Орион обидно Граблями, а Плеяды вообще Лаптем. Как будто он не из прошлого века даже, а из позапрошлого тысячелетия… а все же хороший у него дед, странный, конечно, и наговаривают на него небылиц несусветных, зря он, Миша, его недослушивает. Недолюбивает… не в смысле не любит, вот ведь какой фортель выкинуло слово, а в смысле меньше любит, чем надо бы любить, чем он стоит его пацаньей любви. Когда в классе на сорок человек всего пять отцов, к деду надо бы поближе… Даже если он… даже если он и был в тюрьме, и плену, и неизвестно где. Защипало в глазах, захотелось всхлипнуть, как Ванька Жуков: «Милый дедушка!..», кинуться ему на шею, наоборот ведь, за тюрьму да за плен его и того больше надо любить, как же это ему в голову раньше не приходило, а ведь это он, дед – мать рассказывала – его рождения больше всех ждал, он и предсказал, что будет мальчик – «первунок, настоящий будет первун, правильный, в высокое солнце под Лосем родится…», и задолго до родов сажал дочь, будущую мать, перед собой и долго что-то наговаривал – то ли ей, то ли не родившемуся еще человечку-Мишеньке, и не пустил рожать в город, в Орёл, вместо отца принимал с повитухой роды, и сам пуповину обрывал, и два часа не отходил от обоих, держал если не на руках, то руки на материном животе и на мальце, и всю ночь и весь день следующий не отходил, на работу в свою кузню не пошёл, и потом до самого ареста нянькался с ним, разговаривал… Отец даже ревновал к тестю… Как же было ещё назвать внучка? Только Михаилом, хоть и не по святцам.

А ведь и арестовали его тогда, как шептались мать с отцом, за те прогулы послеродовые. То есть за него… И не сдержался-таки, покатилась слёзка. «Дед, прости, дед!.. Вернёмся из похода, обязательно дослушаю, даже дорасспрошу, даже к истоку Оки, как как собирались, с тобой сплаваем, обязательно сплаваем. Родной, родной ты мой дедуля, прости, видишь, я взрослею и начинаю слушать, вот завтра вернусь из похода… ты подожди, всего-то денёк…».

Увидел же он своего деда только два года назад, то есть через четырнадцать – от роду – лет. Из лагеря дед по Указу от 24 ноября ушёл на фронт, там его угораздило попасть в плен, а после освобождения из плена – прямиком же в лагерь, но не потому, что «у нас нет военнопленных, а есть предатели» – проверку в проверочно-фильтрационном лагере он прошёл благополучно, о чём успел сообщить дочери, но до дома доехал только всё равно только через восемь лет. Где он был эти восемь лет так никто в семье и не понял – сам дед тему закрыл, а любопытство тогда было не в моде. Ни война, ни плен, ни лагерь, если он в нём и побывал, деда не сломили, да и не очень состарили, разве только чуть добавили в каштановой гриве седины.

А Миша, лучший ученик школы, победитель районных и областных олимпиад по физике и математике, к этому времени только что вступил в комсомол. Его приняли в числе первых, несмотря на тайные, непонятные Мише страхи матери.

И ведь что у них не заладилось? Дед ему про землю, а вундеркиндистый девятиклассник ему про релятивисткую теорию Эйнштейна, боровскую интерпретацию квантовой механики, теорию гравитации, гамовскую теорию первого взрыва и фридмановскую модель расширяющейся вселенной. Этакую раннюю мудрость ушатами вливал в них появившийся в школе молодой учитель физики и математики, приехавший в Орёл из самого МГУ после каких-то событий в среде серьёзнейших физиков начала пятидесятых. Герц (такое странное имя было у молодого учителя) Иванович Копылин был ещё и поэт, и являлся автором сатирико-физической поэмы «Евгений Стронегин», за которую его, похоже и отправили в ссылку учительствовать, но которая до сих пор популярна у университетских физиков, и которую Герц беспрестанно цитировал, слегка изменяя к моменту, на каждом уроке: « Наметив план мероприятий, На глаз прикинув их объём, Ну, Миша Орликов, приятель, решенье верное найдём ?». Когда никто, даже его лучший ученик Орликов, не мог справиться с каким-нибудь «легчайшим» (по мнению Герца, конечно) уравнением, сокрушённо вопил: « Нет, лучше (чем вас учить), честью дорожа, уйти в зверинец, в сторожа ». Расчерчивая мелом доску, всегда бубнил себе под нос что-нибудь типа: « И формул меченое стадо погоним верною рукой ». К доске приглашал только желающих: « Где, где вы, бодрые задиры?», « Чьё сердце ёмкостью с фараду? В ком индуктивной мысли склад? » Бестолковую часть класса он называл не иначе, как « Дубняк, из жёлудя проросший », за что она отвечала ему целым набором кличек, типа Перц Вдуванович или Шмерц Диванович, Герц не обижался, он был добрый и весёлый дядька, а только опять цитировал себя самого: « Знать, факультетский комсомол, работы среди вас не вёл ». Они звали его в поход, да у физика с физруком дружбы не было… Герц как-то продекламировал из своей поэмы: «… зароками живущий Голодный вечно фронтовик », а военрук принял на себя…