Василий Тихоновец - Тайна дикого гуся

Однажды утром к нам зашёл Василий Иваныч, сосед-эвенк, мужик уже старый, лет сорока пяти. До болезни он состоял в должности старшего оленевода, и все жители деревни относились к нему с большим уважением. Районные врачи выписали его домой – опухоль признали неоперабельной. Но приговорённый спокойствия не терял: по расчетам врачей смерть поджидала его только в начале июля, не раньше. В запасе оставалось полно времени, месяца полтора. Но сам Василий Иваныч планировал уйти из жизни в начале сентября, чтоб поесть свежей голубицы. Любил он эту ягоду почти так же, как любит её соболь.

Старый оленевод явно пришёл по важному делу. Он, как положено у эвенков, присел на корточки к железной печке, чтобы покурить и дать хозяину время полностью созреть для правильного понимания обстоятельств. Не с порога же начинать. Я тоже закурил, стараясь не смотреть на опухоль, которая куриным яйцом выпирала на шее соседа. Старик потрогал шишку и виновато улыбнулся:

– Однако, резать надо.

– Конечно, Василий Иваныч. Как только лёд сойдет, на первой же лодке в райцентр, к врачам.

– Нет, паря, я просил, чтобы резали. Говорят: потихоньку сам умрёшь, а если резать – то всё равно умрёшь. Жалко им что ли? Вот я и решил – резать надо.

– Василий Иваныч, сильно проси…

– Дак я и так шибко прошу! Сразу сказал тебе – резать надо.

– Ты, Василий Иваныч, про что?

– Дак я, однако, тебя прошу.

– Ты, Иваныч, что-то не то буровишь.

– Дядя Ваща, ты Кольке Каплину таблетку дал? Дал. За так. Старики соболя давали за таблетку – ты не взял. Дим Димычу ты, паря, руку сложил. Вон ходит, поулыбывается да брагу пьет. Ты же, однако, врачом работал на Большой земле…

– Василий Иваныч, да не работал я врачом! На врача шесть лет учат, а я два года в сельхозинституте, да два в армии. Мне всего-то двадцать три нынче будет, а вы всё «дядя Вася…».

– Ты только возьмись. Люди зря говорить не будут…

– Иваныч, за такие дела срок дают. Посадят меня.

– А я бумагу напишу, что сам просил. Ты не бойся. Деревня молчать будет. Мне ж всё равно умирать. А так – хоть голубицы поем. Вырежи ты его на хер, этот рак. Я ещё вечером зайду. Маленько спирту в бутылке есть: возьмешься, дак обмоем…

Старый эвенк ушёл, оставив после себя махорочный дым и полную неразбериху в душах. Жена слышала разговор, и ей он показался полным бредом: «Ты должен вырезать раковую опухоль у вонючего эвенка, а потом сесть за это в тюрьму?». Как юрист, она лихорадочно вспоминала статью уголовного кодекса. Я в это время правил нож на самом нежном брусочке и прикидывал, чем зашивать разрез и обрабатывать рану. У нас был стеклянный шприц, в оленеводческой аптечке завалялась ампула новокаина. А ещё сохранился флакончик подкрашенного чернилами спирта. Точнее, половина флакона. Первую совсем недавно выпил от боли Дим Димыч. Я снял с его руки наложенный фельдшерицей согревающий компресс с ихтиоловой мазью, нащупал в раздувшейся руке перелом костей и сказал: «Во, бля, романтика…».

Василий Иваныч вернулся после обеда и выставил на стол початую бутылку спирта. Детей отвели к продавщице и операцию решили делать, не откладывая, пока светло. Всё к ней было подготовлено: нож наточен, как бритва, шприц, иголки и суровая нитка варятся в крутом кипятке, наколота тонкая лучина. Её концы надо будет обмотать ватой и прочистить рану. Жена постелила на стол чистую простынь, которую выгладила утюгом, нагревая его на печке.

Шею вокруг опухоли пришлось протирать чернильным спиртом, чтоб не переводить питьевой продукт. Я подержал над огнем конец ножа, а потом оставил его в кружке со спиртом, чтоб последние микробы на лезвии умирали счастливой пьяной смертью. По обе стороны будущего разреза вколол новокаин, левой рукой осторожно оттянул кожу, а правой сделал надрез. Крови почти не было, но «хирургическая медсестра» стояла наготове со стерильной ватой, пожертвованной из святых женских запасов.

Мерзкий комок нездоровой плоти плюхнулся в эмалированную миску уже через десять минут. Его нужно было закопать, чтобы не сожрали вечно голодные собаки. Василий Иваныч терпеливо ждал, пока я прочищу маленькими шомполочками внутреннюю поверхность раны, вставлю дренаж из кусочка полиэтиленовой пленки, а потом аккуратно стяну края кожи суровой ниткой. Конечно, не так незаметно, как зашивают порванные собольи шкурки, но зато прочно. «Ассистентка» наложила повязку: ещё не забыла, как учили этому в университете.

После операции Василий Иваныч предложил выпить «по маленькой», но я разрешил ему только покурить для сужения сосудов и уложил эвенка на свою постель, чтобы ночью мерить температуру. Старик заснул почти сразу, а мы сидели и потихоньку пили спирт, закусывая килькой в томатном соусе. Забежала продавщица Любка и сказала, что ночевать дети останутся у неё – хоть чаю с сахаром попьют. Через час после операции у меня начали трястись руки, а жена тихо заплакала:

– Ты всё-таки псих ненормальный.

– Старик все равно умрёт, но может свежих ягод поест, – ответил я.

Больше говорить было не о чем.

А за окнами дома, как терпеливая и многоопытная женщина, молчала река. Она считала себя символом вечной жизни, и ей было не до людей с их кратковременными заботами. Приближался ледоход. Река до краёв наливалась снеговыми соками ручьёв, бегущих по распадкам, и тужилась перед долгожданным освобождением от бремени надоевшего грязного льда. Он порыжел от берёзового семени, портился прямо на глазах и всё дальше отходил от берегов к середине.

Через несколько дней река распухла так, что лёд уже не цеплялся за берега. И вот наступил час, когда вся таинственная история прошедшей зимы, грубо исправленная весенним теплом, пришла в движение. Мимо нас величественно проплывали огромные льдины с пеньками уже неразличимых следов, перьями растерзанной птицы, оленьим помётом, бурыми пятнами чьей-то крови и старой лыжней, горбом торчащей на поверхности. Буйная вода прихватила с собой весь мусор, который люди привычно сваливали под берег, и все подтаявшее зимнее безобразие медленно поплыло мимо деревни сначала до Нижней Тунгуски, потом к Енисею и дальше – до самого Ледовитого океана.

«Киномеханик» сменил плёнку, и перед глазами замелькали кадры далёкого прошлого.

***

Отчётливо помню первый момент пробуждения сознания: белый потолок и зелёное детское одеяльце у самых глаз. Я чувствую, что описался, и слышу чей-то громкий плач. И вдруг понимаю, что это я, хоть ещё и не знаю: всё, что надо мной, называется «потолок», а его цвет обозначается словом «белый». Не тронутая словами душа уже проснулась и через мутные младенческие глазки внимательно изучала пространство. Сколько мне исполнилось тогда? Месяц? Или два?