Иван Царицын - В краю гор и цветущих долин

– Ты хочешь, чтобы я одна постоянно всех обзванивала, и днём и вечером созывала на мероприятия, а теперь ещё и вела твой личный аккаунт в инсте? Ваня, у меня есть своё время, и я хочу тратить его на себя, а не бегать тут за «спасибо».

– Мы работаем все вместе. Я столько раз говорил – не успеваешь, попроси помощь. Давайте, кто-то будет заниматься обзвоном, а кто-то Инстаграмом.

– Пётр, ты знаешь, что нужно делать, – Лера посмотрела на друга с надеждой.

И Пётр знал – вытащить сейчас её заявление о выходе, ткнуть в морду Коновальцеву, сбить с него спесь. Он уже потянулся к ящику, как вдруг раздался жуткий старческий голос:

– Петя, ну где исправленный доклад? – лицо появившейся Розы Белоусовой было искажено испугом – щёки обвисли, густо накрашенные дряблые губы дрожали, в глазах стояли слёзы.

Балаган возвращался с неукротимой силой и нёс с собой цифры, отчёты, постановления, и всё это было так неинтересно, так бесцветно и шаблонно.

Коновальцев стыдливо смотрел в пол. Лера думала о том, как бы скорее сбежать. Непоколебимым оставался только Ленин на картине.

– Нет, я не исправил, потому что Азарович хотел, чтобы я напечатал ему листовки.

Страх загубить конференцию завладел Белоусовой окончательно. Её старческое тело затряслось, висячая морщинистая кожа на руках задрожала, задрожали веки и накрашенные тонкие брови, а в глазах возникло непомерное разочарование:

– Так же нельзя работать!

Она крутилась на месте – раздутая старуха, готовая вот-вот лопнуть от переполнявшего её ужаса. То был особый старческий ужас – перед гневом начальства, перед неопределённостью, которая открылась, когда устоявшийся и прямой ход жизни переломился.

А Пётр ощущал пустоту и не мог понять – почему нужно так страдать из-за каких-то бумажек? Ведь что такое конференция, как не бумаги? Доклады, отчёты, мандаты, резолюции – всего лишь буквы на белых листках, и в них нет ничего, никакого смысла, никакой тяжёлой и убедительной правды.

Его окружала ложь. Но не людское лукавство, проявляющееся в словах и обещаниях, а другой вид лжи – словно бы он очутился в бутафорском лабиринте, где всё устроено глупо и нелепо. В детстве он вместе с отцом ходил на аттракцион «комната страха» – там коляска ехала по тёмному коридору, а из темноты выпрыгивали чудища и приведения, настолько доморощенно сделанные, что напугать могли только ребёнка. Пётр вырос, но тёмный коридор никуда не делся, а вместо чудищ и привидений теперь выпрыгивали мандаты, пленумы, постановления.

На визг Белоусовой прибежала Штепа.

– Розочка Алексеевна, что у вас случилось?

– У нас конференция через пять минут начинается, уже приехали из Избирательной комиссии, а доклад не исправлен, – плакала Белоусова.

– Всё самой нужно делать, ни от кого здесь помощи не дождёшься, – заплакала Штепа в ответ. – Я день и ночь готовлю договора, Розочка Алексеевна, у меня голова уже кругом идёт. – Она шмыгнула носом и убежала.

Пётр понял – надо бежать следом, постараться как-то унять вопрос, иначе кто-то обязательно наябедничает Козинцеву. Но стоило ему выйти из кабинета, как он столкнулся и с Михаилом Сергеевичем, и с Мансуром Азаровичем. Они стояли вокруг ризографа. Азарович полыхал злостью, а Козинцев с негодующим видом смотрел на листок.

– Этим можно только подтереться, – сунул он Петру под нос испорченную прокламацию. – Ты же партийные деньги разбазариваешь, партия так на одной бумаге разорится.

Видимо внутри ризографа сорвало плёнку с барабана, и машина напечатала листовки с огромным чёрным пятном краски. Пётр пожал плечами. Он сам виноват, что пустил печать на самотёк, сам виноват, что заболтался с Лерочкой и не успел исправить доклад – всё можно успеть, если захотеть. Он не захотел.

– Я сейчас перепечатаю.

Мимо промчалась Лера, и он дёрнулся, чтобы догнать её, сказать ей что-то приятное напоследок, задержать её уход, но натолкнулся на непреклонный взгляд из-под чудовищно густых бровей Азаровича.

Он так и не стал для неё близким другом. Вечные попытки обрести что-то родное заканчивались неудовлетворённостью. Пётр жил своей жизнью, и Лера жила своей, и две эти жизни соприкасались, но не могли влиться одна в другую. Пётр думал, что вот-вот что-то да треснет, и он, наконец, займёт в жизни Леры особое место. Но потом случилась та пьянка, и пропасть между ними стала непреодолимой. Он продолжал мучиться от неудовлетворённости и блуждать впотьмах в поисках чего-то родного, понимающего и осязаемого.

Нет, это неправильно, что Лера бросает Союз. Организация – единственное, что связывало их, заставляло видеться и общаться. Где-то в мире произошла ошибка, и нужно эту ошибку исправить, а если не получится – законопатить глубоко-глубоко. Так всем будет лучше.

Запустив заново ризограф, Пётр вернулся в кабинет, где уже никого не было, и достал заявление. Он готов был разорвать бумажку в мелкие кусочки. Горячая мысль остановила его:

«Это будет бесчестно по отношению к ней».

А что тогда делать?

«Я не покажу заявление Ивану, по крайней мере, не сегодня. Подожду. А там – посмотрим».

Ленин с картины глядел на него с лукавым калмыцким прищуром, словно говоря: «Да вы, батенька, трусло».

Кондиционер умер и больше не радовал прохладой, и конференция обещала стать невыносимой. В актовом зале потели тела стариков. Представители Избирательной комиссии, два мужичка чуть за сорок, платками вытирая влажные лысины, готовились следить за легитимностью процесса выдвижения кандидата в губернаторы. Сам кандидат ходил рядом – бывший командующий флотом, которого все так и называли Командующим. Это был относительно молодой старик шестидесяти пяти лет, весь блеклый и как бы выцветший. В его облике не было ярких красок, седые волосы сливались с бледным лицом, и когда он сел в президиум рядом с Козинцевым, то получился удивительный контраст двух людей. На Козинцева взглянешь – мужик. Несмотря на возраст в нём держалась животная сила и выливалась наружу энергией и мощью. А Командующий давно уже высох, постарел, развалился.

Начались обычные для партийной конференции действия – утверждение повестки, оглашение числа присутствующих. В какой-то момент Козинцев скомандовал: «Конференция объявляется открытой» , Пётр щёлкнул переключателем на колонке, и громоподобно зазвучали первые аккорды гимна СССР. Присутствующие тут же встали со своих мест, и началось формальное и ненужное прослушивание гимна несуществующей страны, выполнявшееся на каждой конференции, и каждый раз гимн звучал лишь до первого припева, а затем обрывался.

К небольшой кафедре вышла Елизавета Штепа читать доклад мандатной комиссии. Её глаза ещё не высохли от слёз. Пётр глядел на неё и видел девушку, придавленную цифрами, отчётами, договорами, придавленную работой, но молодую девушку, хотя молодостью в её облике и не пахло. Инстинкты женщины в ней угасли. Он заметил, что за последнее время, с тех пор как началась предвыборная кампания, кожа на лице Штепы постарела, сделалась рыхлой, и создавалось впечатление, что если ткнуть пальцем в её щёку, то палец утонет, как в тесте.