Юрий Санберг - Зачем вы меня Родиной пугаете? Рассказы и рассказики

Учиться же матери всегда нравилось. Провела аудит в шкафу, вырвав исписанные начальные страницы, насобирала целую стопку общих тетрадок. Закупила в киоске пачку талончиков (водитель их не продавал, было какое-то распоряжение по АТП, чтобы не отвлекать водителя при движении). И уехала.

Директриса и проверяющие всегда требовали от нее конспектов уроков с исключительно точной общественно-политической лексикой. Вероятно, ощущая некоторый методологический провал в словах и смыслах, она нашла выход в творческом освоении политиздатовских брошюр.

В первый же вечер, честно отсидев две пары, вернулась уже в ночи с книгой «Коммунистическое воспитание подрастающего поколения», купленной в ларьке при Доме политпросвещения за – отлично помню! – 1 руб. 10 коп. Синяя книжулька, тонкий переплет, подрастающее поколение с рисованным оптимизмом смотрит в светлое будущее.

Отец как ветеран вечернего университета скептически осмотрел покупку. Холодильник был пуст, он что-то готовил на кухне. И у него не было времени на разговоры.

«Мила, а есть ли у тебя рубль? – спросил он вкрадчивым, я бы даже сказал, плотоядным голосом. Что уже подразумевало подвох как минимум. Он явно что-то задумал. И еще вот эта поза – руки, заведенные за спину. Вообще надо бы насторожиться. Напряжение росло, электричество просто пощелкивало в воздухе.

Но мать всегда была нечувствительна. Школа выработала в ней эволюционное умение внутренним вакуумом заглушать истерику внутреннего голоса.

«Есть», – покладисто откликнулась она, роясь в бежевой сумочке. Вытащила красный кошелек, расстегнула, порылась. Нашла бумажку, протянула.

Быстрым, ловким, каким-то обезьяньим движением он выхватил рубль. Разорвал его в клочья. Подбросил к потолку.

«Смотри, что ты сделала!», – завопил отец.

Жест был предельно унизительным. Мать оторопело смотрела, как клочки опадают на широкие доски крашеного пола.

На плите что-то шкворчало. Отец шумно выдохнул, начал успокаиваться. Ушел на кухне. Заширкала лопатка по дну сковородки. Вместе за обеденный стол они сели нескоро.

У моей матери был китайский веер, хранившийся в семье очень долго. Упакованный в узкий синий футляр с золотыми иероглифами, веер пах сладковатой пудрой, уже несуществующими тонкими духами, а еще чем-то неуловимым, чему я тогда названия не знал, а теперь и не важно.

Скрепленный латунным кольцом, веер раскачивал из стороны в сторону ярко-красную кисть на шнурке. Щечки у веера были отполированы, гладки и приятны наощупь. Ветви у деревьев в райском саду были вычурны и замысловаты. Распахиваешь веер – взлетают птицы.

Негде было веер использовать. Не помню, чтобы его кто-нибудь доставал, кроме меня: мне нравилось его рассматривать. Любил я разные старинные штучки. Слоники рассматривал, старинный термос нюхал – необычно пахло пробкой, шиповником и чем-то еще сладким, будто пудрой.

Сегодня меня в метро обмахивала веером высоченная китаянка. Кажется, она обдувала разом полвагона. Будто не веер использовался, а мощный электрический рукосушитель.

Дама была решительна, энергична и даже кому-то наступила каблуком на ногу (не мне, не мне).

Веер же напоминал ракетку для пинг-понга: имелись ручка и гибкая рабочая поверхность. На полупрозрачном пластике со сложной текстурой размещался логотип китайского интегратора промышленных роботов. И на мягкой бесформенной сумке у нее был этот же логотип.

Русский с китайцем – братья навек, а потом перестали, поссорившись надолго. В каждой советской семье в начале 60-х оставались «трофейные» термосы и полотенца, следствие дружбы. Или вот еще веера были.

Советские вещи, кособокие и некачественные, дотянули до нынешних времен, если завод-производитель не обанкрочен. А если обанкрочен, то сдает он свои площади в аренду под торговый центр, где продают недорогие китайские товары. Ныне заметно лучше отечественных.

Китайцы радикально изменили свой экспорт, и даже у традиционной номенклатуры изделий вид совсем другой, какой-то инновационный.

Откуда нежданно-негаданно появляются и куда безвозвратно пропадают вещи, оставляя после себя только воспоминания?

Кракелюр утонченности крупных городов вечно набрасывается на картину посадской сермяжности, неузнаваемо меняя пейзаж. Не вчера началось, не завтра завершится.

В послевоенном Минске моя мать, учась в университете, с подругой из Витебска снимала комнату на Герцена, в Верхнем городе, у костела Святого Иосифа и монастыря бернардинцев.

Хозяйку звали Фросей. Фрося подъедала у домашних девочек витебскую колбасу и варенье, пока те были на занятиях. Что-то вроде ежедневного туристического сбора с постояльцев. Считала, имеет на это право.

Была у них мысль установить дежурства и ходить через день – обсудив, отказались.

Подруга Инна оказалась принципиальна, мстительна и склонна к педагогическому воспитанию окружающих. Регулярно покупала в аптеке таблетки мощного слабительного, толкла их в порошок, подсыпала в варенье, тщательно перемешивала. Хотела доказать Фросе, что нельзя брать чужое – понос будет.

Ничего Фросю не брало. А поговорить начистоту с Фросей они не решились. Однако Фрося оказалась не так проста. У нее было свое видение устоявшейся послевоенной жизни. Что выяснилось совершенно случайно.

Однажды в начале июня выпал снег. Фрося тревожно ходила по дому, морщила лоб, не находила себе места. Потом встала у окна, заложила руки за спину и произнесла глубокомысленно: «Сначала люди стали бессовестными. А теперь и природа тоже».

Введенское кладбище – филиал кремлевской стены, малое Новодевичье, соревнование скорбей, репутаций и денег. Одновременно городской парк субкультур и подростковых развлечений, урочище приведений, шкатулка со страшилками. А еще – безотказный источник извлечения прибыли.

Готика и антика, поздний классицизм и ампир, лабиринт увлечений незрелых умов. Часовни, мавзолеи. Усыпальницы посреди вороха желтых листьев. Семейные склепы, значительные и важные. Иногда с античными портиками и колоннадами. Скорбные мраморные ангелы, бесплотные девы. Распятия и голгофы, пузатые увесистые камни. Амфоры и вазоны. Тяжелые цепи. Ржавые голубые металлические кресты. И пластиковая рюмка, надетая на пику оградки.

На стенах часовни фломастером – просьбы и желания, мольба об избавлении от хворей и зависимостей, недостижимое – никогда и нигде.

Целый квартал для авторитетных бизнесменов и новой знати.

На это кладбище я ходил всю неделю – как на работу.

Мой прадед Карл-Евгений Вальтер, сын митавского купца и члена городского магистрата Георга-Вильгельма-Теодора Вальтера, родился в 1873 году. Был крещен в немецком евангелическо-лютеранском приходе Cв. Троицы. Как и восемь других детей семьи.