Елена Жукова - Цена равенства

Представляешь, что такое сорок лет одиночества! Это два наших брака. Нет, поклонники, конечно, были: они приходили к нам в дом с букетами и конфетами, с игрушками для меня, но никто и никогда не оставался. Я помню, как однажды, когда мне было лет шесть, я внезапно проснулся среди ночи. Мне стало страшно, и я по привычке рванул в спальню к матери, но ее постель оказалась пустой. Я испугался еще больше, заметался по дому и вдруг услышал из отцовского кабинета приглушенные рыдания. Распахнул дверь: мать в длинной ночной рубашке на коленях стояла перед письменным столом, вцепившись сведенными пальцами в портрет отца, и тихо повторяла: «Леонтий, мне так плохо без тебя! Как ты мог оставить меня одну, Леонтий?» Увы, я не унаследовал материнского таланта верности.

Отца я совсем не помню – только по портретам и маминым рассказам, подозрительно похожим на жития святых. В них отец изрекал мудрые мысли и совершал образцовые поступки, и с каждым годом предания становились все абстрактней: черты живого человека стирались, зато все ярче проступало неотмирное божественное свечение.

Мать хотела вырастить из меня клон Леонтия Звягина – мужа, которого лишилась слишком рано. Если я проказничал или получал в школе плохую отметку, она вела меня в отцовский кабинет – наш домашний мавзолей – ставила навытяжку перед портретом, заставляла просить прощения и клясться, что я исправлюсь и буду достойным сыном.

Пока я был маленьким, угроза покаяния заставляла меня цепенеть, как обморочную козу: я жутко боялся, что отец заберет меня к себе в могилу. И только став старше, я понял, что страшиться гнева покойника глупо – просто матери, уставшей от единоличной ответственности за меня, нужен был высший авторитет, источник легитимности ее решений.

Я разочаровал ее: не поступил в аспирантуру, не стал великим ученым, как отец. У меня появилась ты, и наука страсти нежной оказалась важнее и физики, и математики. Я ушел в бизнес, чтобы содержать семью, и мама этого не простила, но не мне – тебе! Она до сих пор считает, что именно из-за тебя я не стал, не достиг, не повторил… Но это не так: я отнюдь не теоретик, я – практик, только мать все равно не переубедишь.

Есть еще один пункт в шорт-листе твоих смертных грехов: когда ты была беременна Данилой, предложила сделать из отцовского кабинета детскую. Тебе, видите ли, некуда было поставить пеленальный столик. Да это то же самое, что в храме устроить музей атеизма – кощунство!

Интересно, что бы сказала мать, если б я ушел от тебя к Миле, как отреагировала бы на смену невестки? Думаю, вряд ли бы ей понравилось: привычное зло лучше нового и неизвестного, мама очень консервативна в своих вкусах – за сорок лет даже мебель в квартире ни разу не переставила.

В первый мой холостяцкий вечер, в субботу, я вышел к ужину в чем приехал – в джемпере и джинсах, и мама недовольно поинтересовалась, неужели в моей семье не принято снимать дома уличную одежду. Я признался, что не взял с собой ничего подходящего, просто забыл. Тогда она покопалась в огромном, похожем на домовину, гардеробе и достала слежавшуюся от времени темно-синюю шелковую тряпочку, пропахшую нафталином.

– Что это? – не понял я.

– Пижама Леонтия. Он ее и поносить-то толком не успел. Надевай.

– Зачем, мам? Не надо, я и так могу перекантоваться, надеюсь, что я у тебя ненадолго.

– Жизнь покажет насколько. А пока надень.

Мать смотрела умоляюще, и у меня не хватило духа отказать ей в этом невинном ностальгическом маскараде – я пошел и безропотно облачился в отцовскую пижаму. Естественно, она оказалась велика: отец был грузным мужчиной, и я явно не дотягивал до его авторитетных габаритов. Зато рукава и брючины были коротки, хоть в чем-то я перерос великого Леонтия Звягина. Так и предстал перед матерью – мальчиком в одежке с чужого плеча. Она подошла ко мне вплотную, заботливо разгладила невидимую складочку на лацкане, и внезапно коротко припала седой головой то ли к моей груди, то ли к старой пижаме, помнившей контуры тела ее мертвого мужа. Какой маленькой и хрупкой стала Железная Леди! Я хотел, было, обнять ее, но мама быстро отстранилась: «Все, садимся ужинать».

Не могу сказать, что мне комфортно здесь, в родительском доме, который давно уже перестал быть моим: я забыл здешние правила, отвык от маминых привычек. Все время кажется, что я не развлекаю мать в ее одиночестве, а отвлекаю на ненужные ей заботы о великовозрастном сыне-оболтусе. Может, лучше было бы завалиться на несколько дней к Миле? Раз уж история моей измены выплыла наружу, и я уже получил от тебя за свое «предательство» по полной. Соблазнительно, но риск слишком велик: если ты узнаешь, то снова впадешь в истерику, и мое возвращение в семью может затянуться на неопределенный срок. И потом все равно у Милы сейчас месячные: ехать к ней – только слюни пускать.

Я так и не сказал Миле, что мы с тобой поссорились. Сначала хотел позвонить, наорать на нее за то, что она меня спалила, но сдержался: тактически неправильно рушить сразу все. Пусть Мила пока повисит в режиме ожидания, а когда мы с тобой помиримся, с ней придется расстаться; жалко, конечно, до чертиков – мне такой страстной девчонки уже не найти, но семья приоритетней.

Но это потом. А сейчас я, как образцовый муж, звонил домой каждый день, но разговаривал только с детьми. Данька едва цедил слова сквозь зубы – ты уже обработала его на тему, какой я предатель и подлец. А уж сын-то должен был бы меня понять как мужик мужика; он сам меняет подружек как расходники и всегда носит в кармане пачку презервативов. Это я научил его предохраняться, чтобы не вляпался ненароком в какое-нибудь дерьмо. Но Данила встал на твою сторону. Зато голос Катёнка в трубке звенел откровенным счастьем:

– Папочка, ты когда приедешь?

– Скоро, Катёнок, скоро. Как только бабушке станет лучше.

– А когда ей станет лучше?

Да, когда, по твоим расчетам, бабушке Зое станет лучше? Недели хватит или ты планируешь, что моя мать впадет в длительную кому? Такая перспектива тебя бы очень порадовала!

Ты ни разу не подошла к трубке, хотя я постоянно просил дочку позвать тебя – чем отговаривалась перед ребенком, солнышко? А по мобильнику сразу же давала отбой. Надеюсь, у тебя хватило ума не заносить мой номер в черный список? Танька, сколько можно разыгрывать из себя оскорбленную невинность? Ты же не дура, понимаешь, что мы не можем просто так разбежаться: у нас дети, дом, совместное имущество. Да и не хочу я разбегаться! А ты уперлась в своем долбаном упрямстве.

В общем, я решил слегка ускорить события: обычно после зарплаты я сразу же перебрасываю деньги на твою карточку, но в этот раз решил ненадолго придержать перевод и посмотреть, как ты отреагируешь. Ведь на твой нищенский галерейный оклад больше недели не протянешь, да и то в режиме жесткой экономии – так что придется тебе, солнышко, отказаться от глупых обид и вступить со мной в переговоры.