Игорь Михайлов - Вторник, №12 (31), сентябрь 2021

И что мы имеем, так и не научившись жить? Какими чистыми были в начале, как нынче мы все обмельчали…

В белом свитере – невозможность моя, несбыточность – жизнь моя не начавшаяся, частичка чьего-то чужого счастья, не причитавшаяся мне. Ах да, между нами вышел один разговор – нет, два. Разговоров, признаться, помню немало: мы запросто обсуждали даже пикантные темы. После выпускного гуляли всю ночь по району. Когда шли тополиной аллеей из всей толпы перестроились так, что оказались вдвоём, рука об руку. Он спросил, чего мы, девочки, хотим от парней. Я ответила: жизни. Чтобы если мне грозит опасность, мой парень мог рыцарски защитить меня, ни на секунду не струсив. Тогда он как-то сердито вгляделся в моё лицо, будто обиделся, будто уличил в эгоизме. Будто предчувствовал того, моего будущего солдатика, беспомощного желторотика, который не защитил, которому не простила, которого и сама защитить не сумела. А может быть, предчувствовал что-то своё, ситуацию, в какой другая девочка потребует от него рыцарства и жизни? Когда, спустя годы, я напомнила ему наш разговор в ночь выпускного, он ото всего отрёкся.

Теперь он повторял мне: ты роднее остальных, ты чуточку родная, как будто родной можно быть чуточку. Но признавался, что хотел бы совсем другой женщине подавать пальто, чтобы другая стелила ему постель. Ждал ту, какую захочется провожать домой по длинному пути – со мной он всякий раз выбирал самый прямой, короткий путь, у подъезда неизменно ласково обнимал и целовал куда-то в висок или ухо. И каждый раз подъездная дверь – свидетель и судья – наблюдала, как огорчённо-непорочно я поднималась по лестнице и как равнодушно и облегчённо он нырял в темноту переулков. Бесконечные эти наши проводы стали обрядом: он, я, город, ночные всхлипы электричек, встречно-пешеходное «дай прикурить» и ответное «не курю». Жесточайшая гордыня, отказы, чтобы я дала сыну его имя, отказы принять бесчисленные портреты, наброски снов, где угадывался он, мы вместе. И горчайшая слабость заблуждаться в его словах – «роднее остальных». Сны, грёзы, заблуждения – случайные касания на всех углах по дороге, как полупразднество. Вот теперь поняла в чём причины бессонницы, подступающей к горлу смуты и даже свежей приклеившейся морщины: слышать – как искушение, как бес попутал – сердцебиенье чужого тебе мужчины.

Тогда в Москве на морозе хрустели нераспроданные арбузы. Их сторожа как будто в коматозе прилипли к заржавленной «шахе». Мы купили позднеосенний арбуз, и нас повёз кружным маршрутом ночи бомбила с чуть восточным акцентом, весёлый, словно подшофе. Луч с «Вавилона» протыкал тьму, как нож паюсную черную икру (забытый вкус советского пайка, по праздникам бумажного кулька соблазнительное шелестенье). У пивных ларьков привычное, как гуппи, мельтешенье, как броуновское вечное движенье, брожение пивных «горнистов».

В комнатах не зажигали света. Как это важно: не связаны долгом; как это глупо: спешила без толку, как лихорадка, испанка, чума. Главное выговориться, освободиться, пусть темнота затушёвывает лица, пусть воцаряется полная мгла. Просто смешно стыдились друг друга. Как это платье подпоясано туго… При свечах я бы так не смогла.

Но руки равнодушные отвела (обидно мало обо мне узнали). Его руки как-то сами собой в моём присутствии прятались в карманы. Ушла. Не провожал. Остался у окна на Останкинскую, где луч с «Вавилона» шарил в небе будто тревожная зенитка.

Всего-то надо мне, чтобы из сердца его лилась, нет, нет, не страсть, не благодарность (Боже упаси!), а нежность. Но он всё смотрел очевидцем, свидетелем, истцом, о нет, скорей ответчиком с непроницаемым лицом, где я пыталась что-нибудь прочесть. Но там одно: не то, не то, давай оставим всё, как есть, я женщине совсем другой так подавать хочу пальто.

И всё же, как бы ни был он со мною осторожен, в конце концов, прорвёт мужское, зрелое, наружу, как солнце проливается на стужу, несовместимости сливаются в одно, насущное и долгожданное тепло. Я говорю о сердце.

Он ждал ту женщину, от которой не захочется уходить.

Он встретил её в институте на втором курсе. Она носила необычное имя, в отличие безыскусных имён девочек нашего класса: три Ольги, четыре Лены, две Ани, две Маши, две Светы. А её звали то ли Регина, то ли Рената, и она очень быстро, до окончания первого семестра, стала его женой. Я видела её, ничего особенного, кроме имени. Да, миленькая, симпатичная – как многие. Но она взяла над ним верх. Тот самый трудный час настал – жить счастья их напротив. А моя радость оставалась бесхозна. Но, возникая и прячась , он даровал мне зрячесть .

Он часто уезжал из дому; город не выдавал его присутствия, но на отсутствие указывал прямо: воздух становился сиротским и горьким, словно зимой зацветала черёмуха. Он ездил по свету, становился точкой на карте – кажется, испытывал новые модели сверхзвуковых самолётов. Но с удалённейшего чужеземства или с такого же удалённейшего соседства застенного – отовсюду входил ко мне без стука, без спроса, во всякий час. Он был наивернейшим средством разбить мою бессонницу, как пустую посуду. В который раз подряд без спроса уносил мои мысли с собой, как мешок заплечный: все мои до свидания , доброго утра и добрый вечер , все мои спокойной ночи поверх крыш и набережных.

Что нас сближало? Ничего.

Нас не связывает ничего так крепко, чтобы неуклюже встретиться в потёмках и спросонья встать вдвоём к ребёнку. Только в окнах переплётшиеся ветки обнажённо тонких деревьев. Теперь мы жили в мегаполисе, в одном квартале, одна местность, одно солнце в постелях нежится в воскресенье, одно небо пастелью расцвечено по-весенне. Когда наши кровли почти срослись краями, одно и тоже по утрам цвело в оконной раме: будто немого кино чёрно-белая лента – зеркало его жизни с кем-то. Виделись мы редко, и при его сдержанности совершенно невозможным казалось узнать, счастлив ли? В душах с врождённой доброжелательностью и вроде бы открытых для всех иногда очень трудно бывает проложить путь одному человеку. Там выстроилась стена скрытности, и чтобы её преодолеть, недостаточно желания одного и вежливой доброжелательности другого: ты пытаешься, но стена перед твоей верёвочной лестницей вырастает и возвышается.

При его правильности, рациональности, прагматизме необъяснимо роднее заграницы ему оставался бедлам нашего города – сказывается та самая русская особенность. Меж чужбиной и родиной есть полоса, пауза, пограничные вёрсты, провода, кордоны и воспоминания. А чувство родины таким и бывает: с ностальгией пополам к той, что зовётся бывшей. Не помню, как и от кого, возможно, от него самого, я узнала, что свой развод он отметил «мальчишником» на стрельбище. Ребёнка забирал каждые выходные, лишь дважды до восемнадцатилетия сына нарушив обязательства.