Игорь Михайлов - Вторник, №12 (31), сентябрь 2021

Он никогда себе не изменял.

А я по-прежнему вовлекалась в его орбиту. Я не раздроблена, не разбита, как никогда – очень цельное, очень собранное явление, несмотря на нажитую (или врождённую?) нелепость и рассеянность. Мне хотелось когда-нибудь открыть его дверь своими ключами. Делить с ним однушку в спальном районе глухого мегаполиса или хотя бы проспать одну ночь где-нибудь в незнакомой провинции. Потом исчезнуть, не разбудив и унеся. Не спать до рассвета и гадать, кто же будет, сын или дочь. Не чувствовать боли острой, просто нарушить собственные табу, условности и запреты. Но стать счастливее. И чтоб никакого рыдания – одна радость бескрайняя.

Он неизменно снился, привычно ласковый, трепетно-нежный. Всякий раз сны о нём и с ним оставляли во мне тонкое послевкусие грейпфрутового фреша. Мне по-прежнему его мало, и я не помнила вкуса его губ. Он, может, горьковато-сладкий? Как жимолости плод или цветки акаций… Он казался мне островом плавучим, который сам себе и правило и случай. Не удержать которого в руках. Я и сама уплывала. Покидала город с надеждой избавления, как будто ухожу в кругосветку, не рассчитывая вернуться. Я думала, море выплеснет его вон, на линию береговую из души глубин. Я верила в память воды, в силу волн. Искала сердолик, повышала гемоглобин. И всё размышляла, что он делает дома один? Я думала, здешнее солнце сделает своё дело: выжжет его из мыслей, испепелив. Любовалась на своё новое тело мулатки. Цедила в себе по капле прилив и отлив. И представляла подъездную дверь – судью и свидетельницу. Жалеть, что так несмела? Зато как он бывал терпелив! Я думала, горы вскружат мне голову и горный воздух вытеснит глупости, блажи. Я мечтала о времени, когда кротость станет моим оборонительным оружием, а может, и наступательным станет даже. И тогда его взгляд мне будет уже не так и важен, и мой зрачок уже на него будет сужен. Но всё напрасно, с завидным упрямством он снился, не отпуская меня из виду даже за тридевять земель, в отпуске. С ним ценен всякий мимолетный разговор, звонок, сон и даже ценно молчание – всё без вычетов. Говорят, не войти в одну реку дважды, а если и единожды не вошла?

Он не ждал женщины из романа, не приближался к художницам и актрисам. Как никто другой достоин спутницы-единоверки, товарки-единомышленницы, заступницы, разливающей за обедом из фарфоровой супницы умопомрачительно вкусное – жалко есть. Достоин той, что читала бы его мысли, умилительно заглядывала бы в глаза. Но видимо она не сумела стать такой или слишком – до приторности, до надоедания – была умилительной. А я миловидностью не отличалась. Я иногда улыбалась ему чуть пьяно, бывала упряма, становилась при нём глупа. Но ему совсем не нравились сложносочинённые строительницы бесчисленных глупостей. Непризнанные художницы слишком заняты собой, порой ищут истину в вине. Я бы выпила с ним – «за всё несбывшееся, дорогой! Явление моё чрезвычайное, да не пугайся ты так отчаянно, не окольцую, только чаем тебя напою, с коньяком; пить чаёк, биться чашкой о чашку, закусывать счастье». Но он не пьёт ни коньяка, ни чая. Он играет в хоккей, гордится сединой, отжимается пятьдесят раз почти без отдышки и выходит на ежедневные утренние пробежки в любую погоду.

Упрямо убеждал: «глупо сближаться, не стоит, не стоит, не срастётся, не сложится». А глаза Тамерлановы следили за моими зрачками, как нарочно, бередили осевшее, убеждались: не кончилось, не ушло? И почему-то кажется, будто, скорее, простил бы мне запойную верность искусству, измену с другом, чем простое бабье счастье.

Говорят, живёт один и по выходным нянчит внуков. Дожили до времён, когда близок ответ о смысле жизни, а самой жизни почти уже нет. Всё же недосказанность какая-то осталась. Только вроде осозналась разница между вкусом к жизни и безвкусием, как уже пропало празднество, с губ исчезло послевкусие.

Он так и не полюбил смотреть назад, не полюбил воспоминаний. Если назад не смотреть, то не узнать, что никогда уже нигде не быть счастливей. Жизнь есть аксиома бездоказательная, только не вывели точной формулы, и оттого в ней напихано, скрещено и намучено чёрт-те что. Замолчу, уже достаточно произнесено.

Может, просто мы не виделись полжизни, мы не дотоптались в белом танце? Просто мы тогда недодружили, мальчик, за двоих таскавший ранцы попятам за девочкою рыжей? Разве я вам прежде не говорила, он – ни хозяин положения, ни гость, попросившийся на ночлег (он никогда, ничего у меня не просил). Он тот, кого не разбужу на рассвете, кому никогда не свяжу свитер, не напрошусь в подруги. Он – единственный человек, которому не скажу: люблю. Когда-нибудь потухнет упрямо раздуваемый уголёк, когда-нибудь смогу обрадовать: я не чувствую его больше. Я люблю мужа, мы слишком долго и трудно шли к сближению, чтобы теперь мне смотреть в сторону чужого мужчины.

Воспоминания и память – роскошь, средство. И он по-прежнему мне дорог, как может быть дорогим детство. Не раз говорила ему: ты помнить мне не запрещай, это мой суверенный феод. Решай за меня, вращай, стращай, забудь поздравить под Новый год. Ты только меня мне не возвращай: пусть это само пройдёт. Мне гордости не занимать. Вот потому могу – должна – унять нутро и женское начало. Немного? Для меня немало. Я та, кто говорил себе: достойных нет. И столько лет горю, как тихий-тихий свет вполсилы, вполнакала, всё радуясь, не злясь, в который раз, сама сгорая, я берегу его от нас .

Вы убедились, ни на одно родство не похоже? Может быть, подобное называется несовпадением? Это не страсть. Не привычка. Не растворённость. Это не любовь. А что же? Честно говоря, ни на что не похоже, а только мороз по коже и где-то под ложечкой дрожь. И мир обезвожен, хотя на улице дождь. Признаться, будь помоложе и менее строже, решила бы: это всего дороже. А нынче уж как положит Бог.

Умолкаю.

Молчание – всему поможет.

Но мне по-прежнему непонятно, кем приходятся друг другу наши дети.

С вечера и всю ночь над садом летала ворона и оглашала ночь хриплыми трагическими выкриками.

– Наверно, детей своих ищет… – сказала задумчиво жена, – иначе бы так не кричала.

Все промолчали. На душе стало скверно, как бывает, когда кричит непонятным голосом зверь или птица и мы за этим вдруг остро чувствуем опасность, смерть, ловушку, спрятавшуюся угрозу.

Наша овчарка Герда вначале металась по саду и, задрав голову со светящимися в темноте зелёным цветом глазами, звучно лаяла на каждый вороний крик, поворачиваясь к тем деревьям, откуда летели хрипло отчаянные вороньи жалобы. Потом она что-то поняла, подошла к нам и улеглась на веранде. Теперь на каждый новый всплеск вороньей боли она только молча поднимала крупную, почти волчью голову.