Павел Гушинец - Обрывки

И тут подходит ко мне незнакомая девушка:

– Вы же Павел Гушинец? Ну, который в интернете пишет?

– Я, – говорю. А сам борюсь с картошкой, чтоб она из пакета не вываливалась и ленту перед кассой не пачкала. Картошка сопротивляется и пачкает в ответ мне рукава пальто.

– А мы с вами в медуниверситете учились, – продолжает девушка. – Только я на несколько курсов младше. Читаю все ваши рассказы – очень нравится.

Выходим из магазина. Жена косится на меня.

– Ну ладно.

– Что ладно? – решил уточнить я.

– Вот сейчас я почувствовала, что живу со знаменитостью.

– А вот! – я гордо расправил плечи, ощутив себя одновременно Хемингуэем и Джонни Деппом.

Но тут пакет у меня всё-таки порвался, и картошка рассыпалась по асфальту.

– А нечего! – погрозил кто-то с небес.

Остатки гордости добил следующий случай. У меня в интернете была в авторской группе аватарка с карикатурным доктором. Так вот я эту аватарку распечатал на майку, ник подписал. Очень креативно получилось. Оригинальная майка, ни у кого такой нет. И с историей. Как-то в субботу пошли мы с семьёй в парк гулять. Нацепил я майку, предвкушая, как будут попадаться читатели, узнавать меня по этой майке и фотографироваться. Может, какие-нибудь симпатичные девушки подойдут, попросят автограф.

Выходим из машины, и тут же идущий навстречу парень расплывается в ухмылке.

– О, клёвая майка!

Я раздуваюсь от гордости. А он, паразит, подходит к моей дочери, протягивает ей руку.

– Здорово, боец!

И идёт дальше.

У Соньки был панковско-спортивный период. Она нацепила чёрную майку с логотипом своего клуба «Кик-файтер» и дефилирует в ней. Забавно смотрится. Хрупкая семилетняя девочка в майке бойцовского клуба.

Гуляли мы целый день. На мою майку никто не обращал внимания. Не было толп поклонников, симпатичных девушек, автографов.

Ну и ладно, ну и всё. Сами захотите, а потом поздно будет.

Когда-то давно я целый год отучился в музыкальной школе. Пытал учительницу неуклюжими гаммами на стареньком пианино. Она морщилась, но терпела, была подругой и коллегой моей мамы. Которая тогда очень мудро поступила, что не стала меня учить сама. Я как-то попробовал обучить дочь простенькой песенке – чуть инструмент не разбил в процессе. При этом дочь явно талантливее меня в музыкальном плане. Если бы мама взялась меня учить, то она разбила бы не инструмент, а меня.

Чудом выжил.

Но история не про музыку. Рядом с кабинетом, где я терзал пианино, на шкафчике стояла старая пишущая машинка. Тысячу лет назад на ней печатали какие-то документы, потом забросили и оставили покрываться пылью на полке. Сбоку на этой реликвии выцветшей белой краской вывели инвентарный номер, поэтому выбросить не могли. Поставили на шкафчик и забыли до следующей инвентаризации.

Точнее, отдали на растерзание малолетним хулиганам.

Я помню, как подкрадывался к этой машинке. Замирая от страха, нажимал клавишу. Откуда-то из недр аппарата выскакивала блестящая металлическая ножка с буквой и на тёмном резиновом валике отпечатывалась бледная, почти невидимая буква. Впрочем, скоро этих букв стало так много, что рассмотреть среди них новую уже не представлялось возможным. Валик весь был покрыт узором таких вот бледных отпечатков. Иногда они складывались в слоги и даже какие-то слова. Но сверху печатали новые буквы, они покрывали таинственные письмена. Смысл и значение терялись.

Но я знал, если чуть-чуть подкрутить валик, откуда-то с задней его части выползало резкое и ёмкое слово «Х..», напечатанное многократно, и от этого буквы его были чётки и толсты.

Кто-то раз за разом прокручивал валик и обновлял надпись, вбивая её в резиновое сердце, пока она не въелась в самую душу машины.

Грамотные были дети в моей музыкальной школе. Невоспитанные, но грамотные.

А в школе я так и не доучился. Через год заявил матери, что ухожу из мира музыки, потому что терпеть не могу пианино. Мать у меня была профессиональным музыкантом, о моих способностях знала, поэтому возражать не стала.

За что ей огромное спасибо.

Если кто-то из читателей когда-нибудь пробовал писать, он прекрасно меня поймёт. Нестерпимый зуд, потребность немедленно записать впечатление, сцену, мысль нападает часто в самых неподходящих местах, в самое неподходящее время. И записать надо немедленно, сию же секунду, пока мысль не ушла, сценка не забылась, муза не улетела. Вот и хватаешь первое, что под руку попадётся.

Особенно удачны в этом отношении тихие вечерние часы, когда ты уже почти засыпаешь в постели, жена давно посапывает (или похрапывает). И ты уже почти видишь первый хрупкий, дрожащий сон. Что-то такое зыбкое, непонятное, туманное. И тут внезапно прилетает МЫСЛЬ! И всё! Сон исчезает испуганный. А ты начинаешь ворочаться в муках. Потому что зудит мысль эту записать, немедленно зафиксировать, может быть, развить. Но ты же уже лёг. И под одеялом хорошо, и первая дремота подступила. А надо идти на кухню босыми ногами по холодной плитке, включать резкий ночной свет, а он будет бить по глазам, и будет почти больно. И ручку надо искать, и блокнот какой-нибудь или тетрадь. А мысль не то чтобы гениальная. Да и вовсе так себе мыслишка. Даже если и хорошая, то ничего из неё не получится. Будет валяться до пенсии, а там в мемуары в лучшем случае попадёт.

И тебе лень.

Потому что одеяло тёплое, жена уютно сопит, а если встанешь, можешь её разбудить. И сам почти заснул. Мечешься минут десять, и кажутся они тебе вечностью. Потом встаёшь под недовольное ворчание разбуженной жены. Идёшь на кухню искать блокнот. Или, наоборот, засыпаешь в твёрдой уверенности, что завтра утром обязательно вспомнишь и запишешь. Не вспомнишь и не запишешь! Или с утра на трезвую голову мысль покажется таким бредом, что и записывать стыдно.

Но если уж встал, потянулся к прикроватному светильничку, то начинаешь ползать сначала в поисках ручки, карандаша, да хоть фломастера. И ведь ещё вечером дитятко разбросало по всей квартире свои фломастеры. Они попадались под ноги и раза три ты чуть не растянулся на полу. Ругался ещё. А где они теперь эти фломастеры? Ты бы с радостью отыскал хоть один на полу. Хоть жёлтый, хоть оранжевый. Ладно, заметил в горшке с цветком полуживой стержень от шариковой ручки. Средство труда! Начинаешь искать бумагу. А вот тут бывают совершенно разные варианты.

Лично мне приходилось записывать на куске оторванных обоев (получил потом с утра от жены, потому что ремонт был, а кусочек я отхватил от уже отмеренного рулона). На обратной стороне командировочного. Ну пришла мысль в командировке, в гостинице. А ничего другого под рукой не оказалось. Всевозможные чеки и салфетки. Обратная сторона визитки. Моя стопочка визиток, перетянутая резинкой – уже почти блокнот сумасшедшего писателя.