Ирина Критская - Да воздастся каждому по делам его. Часть 1. Анна

Этой ночью Пелагея почти не спала. Живот не то, что резало – боли она особенной не ощущала, просто было такое чувство, что кто-то очень недобрый налил в него свинца – не горячего, остывшего, но густого и тяжелого. Живот тянул вниз с такой силой, что даже до сеней – хватнуть воды из остывшего к вечеру ведра, она доползти не могла. Кое-как сев на полатях (последнее время она старалась уйти из комнаты, где они спали с Иваном, там, на узковатой кровати, за натопленной печкой ей было душно и нечем дышать) она попыталась приподняться, держась на спинку стула, но стул начал крениться и она опять с силой плюхнулась назад. И вот тут боль взрывной волной накатила откуда-то изнутри, захлестнула горло и переломила тело так, что Пелагей выгнулась дугой.

– Ооой…Ой мамушка… Лышенько, беда-беда…

Эти слова мелькали в голове, словно тень от штакетин палисадника, когда Поля в детстве летела вдоль по улицы, вздымая пыль босыми пятками. Просто мелькали, но не откладывались в сознании, ничего не означали и ничего не меняли. Потому, что боль была адская. И не в силах терпеть, Пелагея, обычно скромная очень стеснительная, сползла на половицы, стала на карачки и, уткнувшись лбом в грубые цветные переплетения, завыла утробно, как раненная медведица.

– Поля, Полюшка, родимая. Сейчас, сейчас же…

Сквозь мутную завесу боли, с трудом оторвав голову от половицы, Пелагея увидела Ивана, который в белых исподних штанах и широкой рубахе метался по комнате, что-то хватал, ронял, потом споткнулся, упал, ударившись плечом об угол печки, снова вскочил, и прямо, как был выскочил в сени. Пелагея не прекращала выть, но боль чуть изменилась, обмякла, стала пустой, как дырявое ведро и она успела подумать: «Ведь холодно…как он, Ванечка, в споднем-то. Околеет на ветру, заболеет, не дай же Бог». Но сознание снова оставило ее, вернее поблекло, стерлось, закрылось ватной духотой тупой боли, накатывающей волнами.

Когда Иван, задыхаясь от непривычного бега, с трудом открыл тяжелую, подбитую ватином на зиму дверь и втащил тоненькую девочку-фельдшера, то увидел, что жена лежит на боку, белая, как мел, подплывшая кровью и, похоже, не дышит. Взревев диким зверем он кинулся на колени, но фельдшерица с неожиданной для такого тельца силой, оттолкнула его, быстро, по деловому подняла роженице голову, приложила ухо к груди, одновременно сжав пальчики на запястье.

– Жива, дядь Иван. Давай, бегом. К тетке Елене – быстро. Я одна не потяну.

И, зло глянув крошечными круглыми глазками из под лысеньких бровок, вдруг заорала – звонко, аж зазвенело в ушах

– Не стой, сказала. Помрёт. Идол старый.

Иван и Пелагея и вправду, были уже староваты для ребёнка. Жизнь почти прожита, дети подросли, жить бы да поживать, в любви и согласии, а уж любви-то у них на пятерых хватило бы, никто в деревне так не жил, душа в душу. И вот тебе, нате. Перед Пасхой, в чистый четверг, когда Пелагея подняла на пузо огромную кадку с бродящим, сладко пахнущим тестом, у нее в животе что-то ёкнуло странно, как раньше и заломило. Она села на лавку, потерла поясницу и вдруг, совершенно ясно поняла, что произошло. А ведь и не думала… Все чистые подолы свои списывала на возраст, да и застудилась в марте, белье полоскала, в жижу ледяную у берега и провалилась. Ан нет… Ведь и надо же…К сорока пяти уж – стыдобища, родным да соседкам, как в глаза-то смотреть. Старые дураки, все тешатся, скажут же.

Но, делать нечего, Ивана призвала вечерком, как помолились, да на ушко ему и шепнула. Уж обрадовался, старый, уж зацеловал, как парнем, даже лицо загорелось. И ведь доносила же. До срока…

Тетка Елена павой вплыла в комнату. Отстранила полной пятерней фельдшерицу, сдернула толстую шаль, с которой не расставалась, сверкнула черными глазищами и повелительно указала в сторону бани

– Иди. Топи. Живая и жива будет. А ты, птица, иголки свои попрячь, без надобности. Сама все поделаю, помогать будешь. Иван, простыни неси, да Польку в баню потащишь, как согреется там.

Елена – местная ведьма, знахарка и травница была известна по всей округе. Толстая, как корова, злая, как голодная собака, наглая и беспринципная – она творила всё, что хотела, но ей прощали всё. Отпускала она больного на тот свет только в крайнем случае. В ход шло всё – и заговоры-наговоры и травы и колдовство и нечистая сила. Правда, поговаривали, что Елена окончила медицинскую школу, но точно этого никто не знал, да и не спрашивал. Какая разница. Главное – она спасала. Брала за свою работу столько, что не каждая семья могла ее позвать, но спасала. Чёртова кукла.

Пелагея пришла в себя от того, что Иван, взвалив ее, тяжеленную, на руки куда-то нес. А потом снова впала в беспамятство, и только сквозь обморочный морок чувствовала, как острые иглы и ножи вонзаются в ее тело и ворочают там, внутри, вызывая огненные сполохи, обжигающие внутренности. Но, ей было все равно… Что-то горячее текло по ногам, в голове стучало молотком, сжимало горло и очень хотелось умереть. Именно умереть – прямо сейчас, быстрее, сразу.

… Почему-то щекотало лицо и, одновременно тянуло за грудь – приятно и щемяще. Пелагея осторожно приоткрыла один глаз, сжавшись от ожидания очередной иглы. Но иглы не было – только теплое, совсем не октябрьское солнышко грело щеку, водя по ней ласковым пальчиком. Был ясный день, в их местах в октябре часто бывают такие денечки, вроде возвращается лето, она лежала на лавке около окна. Видно Иван, зная как она не любит спать за печкой сострогал ей такую красоту – широкую, удобную, с мягким матрасом. Тихонько повернув голову, скосив глаза к груди, Пелагея захлебнулась от волны сумасшедшего счастья и умиления – там, присосавшись к ее груди крошечным розовым ротиком, спеленутая, как твердая куколка лежала девочка.

Пелагея сразу поняла – девочка. Маленькая головенка, вся в редких, темных волосенках подпрыгивала от усердия, так активно малышка сосала. И, вдруг, оторвавшись от соска, она подняла личико и черными, круглыми глазками-шариками уставилась на мать.

– Нюра. Полечка, давай назовем ее – Нюра. Как мою мамку. А?

Пелагея даже не заметила, что около кровати стоит Иван. Большой, чуть сгорбленный от постоянной работы, в рубахе-косоворотке и широких шароварах, он вдруг показался Поле молодым-молодым. Улыбался ласково, гладил по плечу заскорузлой ладонью, в другой руке держал глечик с молоком.

– Попей, Поля. Тебе надо, только подоил, теплое.

– Давай, Вань. Назовём, как хочешь. Нюра. Аня. Анна – красиво…

Иван с утра не показывался на глаза, да, в общем это было и ясно – Пелагея застала его утром на погребице, когда он плакал. Закрылся ото всех, отвернулся лицом к бревенчатой, сизой от времени стене, сел на чурбак, положив седеющую большую голову на руки и ревел, как маленький. Сильные, мощные плечи тряслись, он всхлипывал, пытался сдерживаться, но слезы прорвались наружу с жалобным хрипом, и у Пелагеи чуть не разорвалось сердце. Она уронила разом все пять яиц, которые несла из курятника в фартуке, всплеснула руками, бросилась к мужу – обнять, приголубить, успокоить, но тот, вдруг неожиданно грубо вырвался из ее рук, выскочил, как ошпаренный из сарая и понесся по двору к дальней калитке, что вела в огороды.