Валерий Серяков - Я тебя никому не отдам. Рассказы о Родине, вере, надежде и любви

До Москвы солдата успели довезти самолетом, но спасти в госпитале не смогли

Как же Лена кричала, когда узнала! Я думала, у меня сердце лопнет от страха за дочь. Голос у неё после этого пропал совсем. Мы боялись, что это на нервной почве, но врач в областной больнице, где она лежала, мне сказал:

– Нет, матушка, нервы тут ни при чем: у твоей дочки разрыв голосовых связок. Но она навсегда может остаться немой, ее необходимо срочно оперировать, иначе может быть поздно.

Я бы никаких денег не пожалела, но тот же доктор объяснил:

– У нас нет хирургов нужной квалификации, и сам за операцию такого уровня не возьмусь – не по силам… Знаешь, мне очень жаль твою девушку, она ж такая молодая, вся жизнь впереди. Есть у меня однокурсник, в Бауманской работает. Зовут его Борис Абрамович. Я с ним созвонюсь, договорюсь, чтоб осмотрел. И вы срочно катите туда. Если не возьмется он – не возьмется никто.

Через час мы с супругом уже везли Лену в Москву на своей машине.

Борис Абрамович взялся. Оперировать пришлось два раза – сначала под общим наркозом, потом – под местным обезболиванием. Когда мы уезжали, Лена еще не могла говорить, и хирург предупредил, что голос должен восстановиться, но для этого может потребоваться длительный период.

Где-то месяц спустя после возвращения стою я как-то у окна, смотрю на играющих во дворе ребятишек, думаю невеселые думы. А Леночка подошла ко мне сзади, погладила по голове и тихо-тихо прошептала: «Мамочка…». Со временем к ней вернулся голос, только стал намного ниже.

Университет Лена окончила с отличием, работает детским врачом, сейчас уже завотделением. На работе ее уважают очень, ценят. Вот только с личной жизнью у неё не сложилось. Сколько лет прошло, как Антона нет, а она – одна. Многие пытались за ней ухаживать, но ей не нужен никто. Несколько лет назад начала в храм ходить, сначала изредка, а сейчас ни одну службу не пропускает, если только не на дежурстве. Надеялась, что она в церкви познакомится с кем, но пока мои мечты не сбылись. Бывает, скажу ей:

– Дочка, ну что ты ходишь только в храм да из храма, одеваешься в темное, как монашка? Сходила бы в кино, в театр, на дискотеку.

Она отшучивается:

– Мам, ну какая дискотека! Мне за тридцать давно, я уже старенькая – по танцулькам бегать…

***

На протяжении ее бесхитростного рассказа я не произнес ни слова. Да и по окончании – что я мог ей сказать поучительного, назидательного, чего бы она сама не знала, не передумала?

Пошутил, может, и неловко:

– Мамка, да что такое 30 лет? Вот привезешь ты своей Леночке эту кофточку, выйдет она в ней на улицу. Встретит ее хороший парень – красивую, нарядную. И влюбится с первого взгляда. Может такое случиться?

И собеседница сквозь слёзы улыбнулась:

– Может…

***

Проводница ушла к себе. Тронула женщина своим рассказом какую-то струну моей души, и она отозвалась эхом воспоминаний. Ведь со мной случалось, происходило похожее. Вспоминал, как в девятом в наш класс пришла новенькая. Как она вошла, я увидел незнакомую красавицу и замер. И в голове мелькнула мысль: «Эта девушка – моя. Я ее никому не отдам!»

Мы дружили два года, до выпускного. Ссорились, мирились. Танцевали на школьных вечерах. На моих проводах на службу ее не было – она училась далеко-далеко. Помню, как, вернувшись после армии, на минуту заскочив домой, не поев, наскоро переодевшись в гражданскую одежду, помчался к ее дому. Когда подошел к калитке, сердце забилось со страшной силой, меня заколотило всего от радости и волнения. Вот там и тогда, в этом месте, в этот миг, решалась моя судьба. Все остальное – институты, работы, выбор профессии и прочее – было вторично, третьестепенно, незначительно.

Я помню, как мы шли с последнего сеанса кино, взявшись за руки, по ночному городку, и как громко пел нам соловей в сирени у речки. Он и сейчас заливается там каждый год по весне. И мы, уже бабушка и дедушка, иногда выходим майской ночью на крыльцо послушать его…

***

Вот и моя станция. Я вышел на перрон, прошагал мимо памятника Калинину, стоящему у вокзала, к железнодорожному мосту. Оглянулся. Стоящая возле вагона проводница встретилась со мной взглядом и помахала на прощание поднятой рукой, как давнему знакомому.

Шагов за двадцать до кузницы услышал звон молотка и раскаты хохота. Ну, ясное дело – опять Кузьма Иванович мужичкам что-то загибает. Открываю дверь: мать родная, народу-то – как сельди в бочке…

Про кузнецов не принято говорить «хороший». Если хотят похвалить, говорят: сильный. А в наше время можно просто сказать: кузнец – и все ясно. Их ведь сейчас – по пальцам пересчитать. Если, конечно, не называть кузнецом каждого из мужиков, что тюкают молоточками в любой сельской мастерской. Есть еще интернет-кузнецы, в большом количестве, но только двух видов: оружейники и цветоводы. Одни открыли секреты булата и Дамасской стали и мастрячат из них ножички перочинные по цене золотых, вторые – цветы куют. Но о Кузьме Ивановиче Суверневе особо скажу: сильный кузнец! Настоящий…

Шмыгнув на уголок скамейки, вслушиваюсь в обрывок какой-то неизвестной мне истории, которой кузнец потчует развесивших уши мужиков:

– …Ну вот, значит, на осьмиконечном перекрестке мы и собираемся. В тот час, когда черти на кулачках дерутся..,

– А долго они дерутся, Кузьма? – ехидничает кто-то в углу.

– Да часа два точных…

– А промеж вас, колдунов, споров не бывает? Ну, скажем, один хочет человеку доброе дело сделать, а другой – гадость.

– Где ж ты видел, дурачок, чтобы колдуны доброе дело делали?

…То, что кузнец колдун, всем известно. Да и что же это за кузнец, если колдовать не умеет? Сказал как-то Сувернев одному в споре: «А ты, милый, зря ругаешься! У тебя еще будет время покаяться». И что бы вы думали? В тот же вечер упал спорщик на ровном месте и ногу сломал. Уж как он проклинал, как честил Сувернева, пока «скорая» приехала – до сих пор все соседи вспоминают с удовольствием!

…Ну, а как же он работает! Вроде усилий никаких и не прилагает. Тюк-тюк молоточком. И послушные железки, рассыпая искры, вытягиваются в полосочки, закручиваются в кольца. Вот он, держа кузнечными клещами в левой руке на наковальне раскаленную непонятную штуку, бьет по ней молотком быстро-быстро, только искры летят. Вот он на долю секунды окунает деталь в чан с водой; вынув, чиркает ей по «екатерининскому» кирпичу, смотрит на железяку. И наконец, кидает ее в чан. Все в одно касание. Кто понимает, тот видит. Первым окунанием кузнец сбил перегрев. Чиркнув по кирпичу, обнажил железо от окалины. И наблюдает, как меняется «цвет побежалости» при остывании. По достижении нужного оттенка железяка летит в чан уже на закалку…