Сергей Алексеев - Понтифик из Гулага

– Что ты видел, мальчик? – засмеялась и насторожилась она.

– Как вы занимались с Вацловом! Музыкой!..

Гуте было тогда семнадцать, родители говорили о замужестве и будто бы подыскивали ей стоящего жениха из детей отцовских знакомых. Один такой даже часто приходил к ней в мясную лавку, где тётя работала три дня в неделю, но с утра и до вечера.

Она сразу же догадалась, что Станислав мог видеть, но ничуть не испугалась и даже не смутилась.

– Занимались, ну и что? – с вызовом спросила. – Подглядывать низко и подло!

– Я тоже хочу заниматься с тобой, – заявил он, раздираемый чувством стыда и желания.

– Чем?

– Музыкой, как Вацлав!

– Тебе нельзя! – отрезала она, однако уже не так решительно. – Ты ещё маленький.

– Я не маленький, – чужим, грубовато-мужским голосом произнёс он. – И хочу заниматься, с тобой. Вацлаву можно, а мне нельзя?

– За Вацлава я, может быть, замуж пойду!

– Тебя не отдадут!

– Почему?

– Он нищий студент!

– А ты женишься на мне? – Гутя смеялась и дрожала от страха.

– Если бы ты не занималась с учителем – женился бы, – ревниво произнёс он.

И стал как-то по-ребячьи ощупывать тётю, словно впервые видел. Оказывается, у неё была такая манящая грудь, которую бы он никогда не заметил, если бы не увидел вчера обнажённой. Гутя всегда носила застёгнутые до горла платья, глухие жакеты и длинные юбки, поэтому и мысли не возникало, что у неё есть под одеждой. А сейчас была в деревенском льняном платье со шнуровкой на груди, под которым угадывались все прелести её тела.

– Стасик, ты с ума сошёл? – спросила Гутя с дрожью и испугом, однако же не уходя от его рук. – Ты же мой родственник!

И тут голос оборвался, как басовая струна, в горле что-то лопнуло, и заныл кадык. Каким-то детским, натуженным фальцетом Станислав выдавил:

– Тогда я всё скажу родителям!

– Только посмей! – бессильно выкрикнула она. – Как тебе не стыдно?..

В этот момент в ней тоже что-то оторвалось. Тётя засмеялась и заплакала одновременно, потом встряхнула своими белесыми, сыпучими волосами и задышала в лицо.

– Стасик, а ты сможешь? У тебя там… уже что-то есть?

И полезла руками в его брюки, торопливо расстёгивая тугие пуговицы. Ладони у неё были ледяные, неприятные, но вмиг стали горячими и желанными, когда наткнулись на что-то и замерли.

– Ладно, Стасик, – прошептала, щекоча волосами, – давай попробуем… Если у тебя получится. Снимай брюки!

Она уже приготовилась к приходу учителя, развязала шнурок на груди, спустила к ногам деревенское платье и легла на кровать совершенно голой. Тело у неё было округлым, мягким и трепещущим, казалось, оно даже на расстоянии излучает манящее тепло и затаённый, как её полуулыбка, мерцающий свет. К нему хотелось прикасаться, оглаживать его и, погружаясь лицом, как в искристую солнечную воду, пить. Он больше никогда в жизни не испытывал подобных чувств к женщинам, даже самым обольстительным и опытным.

Станислав выпутался из брюк, но в этот миг пришёл учитель и стал крутить звонок у входной двери. Сначала они оба замерли от этого звука, словно застигнутые врасплох воры, но Гутя быстро справилась с замешательством и потянулась к нему руками.

– Пусть звонит… Иди ко мне, мальчик!

А он в тот же миг понял, что уже ничего не сможет. Прекрасная, пьянящая тётушка лежала перед ним, заманивая открытостью и доступностью, от которых качался пол и слезились глаза. Но жар, бывший всего мгновение назад, улетучился, оставив мокрый след на трусах. И тут ещё учитель принялся стучать в дверь!

– Ну вот! – разочарованно и почему-то счастливо засмеялась Гутя. – Ты ещё ничего не можешь! Ты совсем маленький!

– Хочу, как учитель, – однако же мужским голосом заявил он. – Чтоб ты стояла.

– Ах ты, мальчик мой! – она вскочила. – Надо, чтобы ты стоял!..

Много лет он потом вспоминал это мгновение и всякий раз оставался с убеждением, будто в тот миг на его месте вдруг возник кто-то другой, сильный, беспощадный, жестокий. На секунду вошёл, вселился и одним тяжёлым ударом сбил тётю с ног, так что она укатилась в угол кровати. И осталась там лежать, голая, беззащитная, смертельно обиженная, но не уронившая ни единой слезы.

– Так мне и надо! – мстительно произнесла Гутя. – Бей меня, мальчик! Бей, мой чистый ангел! Я это заслужила!

А он изумился и испугался того, что натворил, что подглядывал вчера, что посмел бесстыдно ворваться к ней и требовать близости. Этот сильный и жестокий испарился так же быстро, как плотский жар, оставив мокрый след слёз на лице. Они сначала навернулись, накопились в глазах и потом хлынули ручьём, Станислав упал на колени и стал просить прощения, умолять, целовать мягкие безвольные руки.

– Прощаю, прощаю тебя, – уже как ребёнка утешала она. – Ну что ты? Перестань, сама виновата… Иди к себе! Я никому не скажу. И ты теперь не скажешь. Только Вацлава не впускай!

Гутя больше всего боялась, что её отошлют назад, в захудалую деревню, где она пропадёт. Тогда он ещё не знал, почему дальняя бедная родственница живёт в их доме.

Станислав убегал к себе, но возвращался, видел разбитое лицо, багровый, назревающий синяк и опять просил прощения, целуя руки. Тётя уверяла, что простила, что всё забыто и никогда не вспомнится, что они снова будут дружить, как прежде, и учиться музыке. А родителям она скажет, будто упала с лестницы – ступени в мансарду и впрямь были крутые.

Но лучше бы она не говорила про учёбу, потому как перед глазами вставал голый, стонущий и нависающий над ней Вацлав, который всё ещё бродил возле дома и стучал время от времени. Ненависть к учителю вспыхнула так ярко, что этот, сильный и жестокий, вновь вселился в него и потряс кулаками.

– Я убью его!

Студент словно услышал угрозу, перестал стучать и исчез.

– И ещё убей своего папу! – зачем-то мстительно и горько вымолвила она.

Станислав убежал к себе, поскольку вот-вот должны были вернуться со станции родители, и, мечась по комнате, переживал всё заново. Он плакал и всё время насухо вытирал лицо, чтобы не заметили слёз. И так натёр, что оно загорелось и сделалось красным, как у Вацлава. Потом лёг, съёжился, показавшись себе маленьким, несчастным, и внезапно заснул. И проснулся поздно вечером от того, что Гутя сидела рядом и гладила его по волосам.

– Родители не пришли, – сообщила она, отдёрнув руку. – Мне страшно…

Дома было холодно, потому что куда-то пропал и слуга – не принёс угля из сарая и не затопил печи. Лицо у тёти распухло, глаза заплыли, и близость её тела почему-то больше не вызывала обжигающей плотской страсти. Возможно потому, что было студёным, напряжённым и на ощупь словно окостеневшим. Чувство вины всё ещё колючим комом топорщилось во всём его существе, но Станислав молчал и только гладил её поникшие, полуголые плечи. Они сначала сидели на кровати, прижавшись друг к другу от холода, потом, несмотря на опасность появления родителей, забрались под одеяло. Как-то незаметно оба согрелись, и в нём опять проснулась ревность, затмившая предощущение грядущей беды.