Евгений Петропавловский - Шолохов и симулякры

***

Так мы сидели, внимая рассказам приблудного чурдаля, не постеснявшегося назваться Шолоховым, и размышляли об ушедших днях советской культуры. О годах, героически растрыньканных и растащенных на цитаты, спущенных в канализацию и уплывающих всё дальше и дальше в полуправдоподобную хмельную марь. И многострадальный пластиковый флакон ходил и ходил по кругу – до тех пор, пока самогон в нём не закончился. А мы ещё некоторое время слушали классика соцреализма, наград чьего имени сегодня удостоились. Или шизика, столь удачно угадавшего нашу коллективную апперцепцию, что по отношению к нему не возникало ни малейшего отторжения. Зато он, после того как разговор коснулся исторических судеб казачества, вдруг прервался на полуслове, обвёл нас взыскующим взглядом – и спросил:

– Вы вообще кто есть по социальному происхождению: казаки али как?

– Казаки, – ответил Василий.

– Я – только наполовину, – признался я.

– Это ничего, – рассудил Шолохов. – Я тоже наполовину, если считать по крови. По крупному счёту, вопрос-то заключается не в кровях, а в самосознании. Нынче мало кто пишет о казаках. Да и в моё время с этим обстояло не лучше… Вот вы, литературная поросль, что излагаете об родном крае? Казачью тему поднимаете?

– Ну… – закатил глаза Егоров, припоминая своё творчество.

– Мы исторические темы не затрагиваем, – пояснил Василий. – Пишем о местных делах, но в свете современности.

– У меня есть два стихотворения о казаках, – сказал я. – Правда, они не исторические: даже не знаю, к какому жанру их отнести.

– Жанры меня не интересуют, – сообщил собеседник. – Давай-ка прочти. Два стихотворения не надо – одного будет достаточно.

– Ладно, – согласился я. И прикурил сигарету, припоминая собственные строки. Сделал затяжку, выдохнул дым в пространство над собой – и принялся декламировать:

На склоне заката, облитого кровью реликтовых птиц,

седлают коней казаки из далёких небесных станиц -

сбиваются в стаи и мчатся в тиши, и верстают маршрут

в неверные сумерки, в пыль уходящих минут;

черны их бешметы, черны сапоги и папахи черны,

и только в зрачках – сумасшедшая сталь восходящей луны.

Ни гика, ни стука; не звякнет нечаянно бранная снасть -

как будто и звуки боятся на тёмную землю упасть.

Несутся безмолвные сотни к мерцающей первой звезде

по мёртвому Дикому Полю, которое ныне – везде.

Вдоль гиблых лиманов, отравленных рек и бесплодных полей

размашистой рысью, а после – намётом пускают коней,

безудержно мчат по украинным вехам родимой земли,

которую в сечах с врагом нестрашливо они берегли,

пока не приспела пора уходить на небесный кордон…

Летят казаки, словно лютая память грядущих времён.

Мелькают, мелькают копыта, едва ли касаясь травы.

Когда б супостат повстречался – ему не сносить головы;

но нет никого: ни чужих, ни своих, ни великой страны -

лишь Дикое Поле… И чёрным потоком – под сенью луны -

подобные стаду могучих кентавров, летят казаки

по следу былого, по древнему космосу русской тоски…

– Эхма, – сказал Шолохов.

– Ну? – уточнил я, желая более развёрнутого отклика.

– Душевно, – признал он. – Однако положительно оценить это стихотворение не могу, хоть ты тресни.

– Почему?

– Потому что оно упадочное.

– Но это не критерий.

– Очень даже критерий.

– В таком случае, он ложный.

– Можешь думать что хочешь, однако я своё мнение выразил. Есенин писал куда лучше тебя, но тоже упадочно – отступил от течения современности, вот и не уберёгся, диалектика жизни его задушила. А жаль, стихи Есенина я люблю. Даже позаимствовал кое-что из его поэзии.

– В каком смысле?

– В самом что ни на есть прямом.

– Например?

– Экий ты въедливый. Желаешь конкретных примеров?

– Да.

– Добре, зараз скажу, если память не обманет.

С этими словами он прикрыл глаза, вспоминая. Молчал с минуту, покачивая головой. Затем объявил:

– Слушай.

И принялся перечислять свои умышленные эпигоналии. Без сожаления, даже с некоторой гордостью:

У Есенина: «Голубая да весёлая страна» – у Шолохова: «голубая приветливая страна». И ещё раз: «по голубой весёлой земле».

У Есенина: «Со снопом волос твоих овсяных» – у Шолохова: «желтоватые, цвета незрелого овса, вьющиеся волосы».

У Есенина: «Там лунного хлеба Златятся снопы» – у Шолохова: «пшеничная россыпь звёзд».

У Есенина: «Изба-старуха челюстью порога Жуёт пахучий мякиш тишины» – у Шолохова: «Ставни дома наглухо стиснули голубые челюсти».

У Есенина: «Заневестилася… роща» – у Шолохова: «Сады обневестились».

У Есенина: «В пряже солнечных дней Время выткало нить» – у Шолохова: «голубая пряжа июльских дней». И ещё раз: «Отравленная бабьим неусыпным горем, разматывалась пряжа дней».

У Есенина: «Так мельница, крылом махая, С земли не может улететь» – у Шолохова: «За ветряком сипел ветер. Казалось Григорию, будто над ним кружит, хлопая крыльями, и не может улететь большая птица».

У Есенина: «Отелившееся небо Лижет красного телка» – у Шолохова: «Ласковым телком притулялось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее солнце».

У Есенина: «Язык сограждан стал мне как чужой, В своей стране я словно иностранец», у Шолохова: «Две или три заспанные бабы повстречались Григорию неподалёку от колодца. Они молча, как чужому, кланялись Григорию».

У Есенина: «ветер рассыпал звонистую дробь» – у Шолохова: «дробя сапогами звонистый ледок».

– …Я у него намного больше заимствовал, но всего сейчас не припомню, – сообщил наш собеседник.

– Плагиат, – пригвоздил Василий.

– Ничего подобного, – отринул обвинение мужик, похожий на эманацию Шолохова.

– Эпигонство, – уточнил Сергей.

– Вздор утверждаете оба, – последовало незамедлительное возражение. – Не попадайтесь в придуманную бездарями ловушку. Есенин обогатил язык, спасибо ему, но пользоваться теперь может каждый. А иначе зачем ему было стараться и класть жизнь на словесные загогулины? Всякая находка должна перебродить на своих дрожжах, а потом идти в массы. К тому же Есенин воспевал красоту рязанских раздолий и Оки, а у меня речь об тихом Доне, это большая разница. У него крестьянское основание, а у меня – казачье. Хотя одно другому не мешает.

– Вряд ли это можно назвать дихотомией врождённых идей, – обобщил Егоров. – По-моему, тут не обошлось как минимум без элементов эпигонства.

– Или без соприродности метафорических систем, – предположил Василий.

– Скажи ещё – художественных универсумов, – сыронизировал Сергей. – Впрочем, в мировой литературе существует немало примеров так называемых сквозных образов и даже бродячих сюжетов. Verba volant – слова летучи – этот тезис выдвигали ещё в эпоху античности. Возможен и другой вариант: построение творческого метода на пародировании и деконструкции. Но ваши примеры вряд ли потянут даже на стилизацию.