Лев Альтмарк - Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой

– Не знаю, – девчонка пожала плечами, но всё же вытянула четыре пальца, потом прибавила ещё один. – Вот сколько…

И тут Яшка вспомнил про конфету, всё ещё лежавшую в кармашке, и миролюбиво предложил, разворачивая фантик и серебристую фольгу:

– Хочешь укусить?

– Не-а, – ответила Валечка. – Мама не разрешает брать конфеты у чужих.

– Вот глупая, какие же мы чужие! Мы уже знакомые!

– Тогда ладно, – девчонка зажмурилась и укусила конфету.

В руках у него остался только кончик облитой шоколадом вафли. Впору обидеться, а то и наказать нахалку, но он не успел: дверь их купе отъехала в сторону, и папа, не глядя по сторонам, быстро зашагал в тамбур. Лицо его было непривычно бледным, и в руках он сжимал полупустую пачку «Беломора».

– Подожди, я сейчас, – Яшка моментально забыл обиду и помчался за папой.

В тамбуре было темно и сыро. На заплёванном полу полно мусора, а из неплотно прикрытой двери между вагонами тянуло пронизывающим холодным ветром, и он зябко повёл плечами. За дверью под рифлёным выпуклым переходом проглядывались ржавые лепёшки вагонных буферов. Через равные промежутки времени они с лязгом бились друг о друга, и этот грохот перекрывал все остальные звуки в тамбуре.

Мятая беломорина в папиных пальцах дымила и потрескивала весёлыми искорками, а папа этого словно не замечал, прижавшись лбом к запотевшему стеклу. Мальчик осторожно потрогал его за рукав, и папина ладонь легла на затылок.

– Ничего, папа, – попробовал утешить его Яшка, – вот приедем домой, и тоже купим себе икры, правда? Будем есть, сколько захотим.

– Конечно, сынок, – еле слышно пробормотал папа, но в тамбурном грохоте его почти не было слышно, – обязательно купим…

Некоторое время они стояли молча, и Яшке было совсем не холодно, потому что папа заслонял его от ветра, потом дверь в тамбур распахнулась, и появился военный из их купе с папиросой в зубах. На нём была не застёгнутая на пуговицы гимнастёрка, на которой по-прежнему смешно топорщились крылышки погон. Из-под распахнутой нижней рубахи выглядывала крепкая волосатая грудь.

– Танюха отправила курить в тамбур, – жизнерадостно доложил майор, стараясь перекричать лязг буферов. – Ох, эти бабы, всё им не так, всё им что-то мешает! Особенно мы, мужики…

Мальчик плотнее прижался к папе и принялся исподлобья разглядывать майора. А тот вкусно затягивался папиросой, колечками выпуская сизый дымок и смешно оттопыривая нижнюю губу. С его приходом по тамбуру распространился сладковатый запах выпитого за завтраком коньяка.

– Слушай, браток, – майор неожиданно перешёл на ты, обращаясь к папе, – что-то лицо твоё мне знакомо. Мы, случаем, не встречались где-нибудь?

– Встречались, – неохотно ответил папа, по-прежнему глядя в окно. Его пальцы стиснули беломорину, и табак вместе с дымящимися искорками и угольками посыпался на пол.

– Вот и я про то! Глаз у меня намётанный! – обрадовался майор. – Только вот не припомню, на гражданке или… как?

– Не на гражданке, – ответил папа и полез за новой папиросой, но папирос больше не было.

– На, закуривай! – майор протянул раскрытую пачку «Герцеговины Флор», однако папа отрицательно покачал головой. – Так где же?

– Не на гражданке, – повторил папа. – В лагере, гражданин начальник. В вашем лагере…

– Вот оно что… – лицо майора вытянулось. Заломив руки за спину и нахохлившись, словно ворона на ветру, он разок-другой прошёлся по тамбуру и уже другим, деревянным, голосом спросил:

– Запамятовал я… Ты – по амнистии освободился или от доски до доски?

– Полностью, всю десятку отбыл.

– Пятьдесят восьмая?

– Нет, приговор особого совещания. С сорок второго года, с фронта ещё…

– Ясно, – лицо майора помрачнело ещё больше. – Ну, и как собираешься жить дальше? Небось, думаешь, что за десять лет окончательно искупил свою вину перед Родиной?

Папа ничего не ответил, лишь погладил сына по голове:

– Иди, сынок, в купе, здесь холодно, простудишься. И мама ждёт…

Яшке очень не хотелось уходить из тамбура. Он чувствовал, что у папы с майором очень неприятный разговор, и хоть не совсем понятно, о чём они толкуют, оставлять папу наедине с этим человеком не хотелось. А вдруг понадобится помощь? Но папа, не обращая внимания на кислую мину, выпроводил мальчика из тамбура и плотно прикрыл дверь.

Он остановился в коридоре у окна и принялся раздумывать о папе. Сразу вспомнилось, как ребята из бараков, в которых они жили на Урале, часто дразнили его: «Сын зэка, сын зэка, батька хмырь, а мать доска». В «зэке» и «хмыре» ничего обидного он не видел, потому что так друг друга обзывали многие, а вот за «доску» дрался смертным боем. И хоть в драках чаще доставалось ему, с поля боя он всегда уходил как победитель.

Яшка уже знал, что зэками называют заключённых, а заключённые всегда в чём-то виноваты. Папа тоже был зэком… Однажды он не утерпел и попробовал расспросить, но папа ничего не ответил и только грустно просидел весь вечер у окна, как и сегодня, непрерывно дымя папиросой, а мама, наоборот, страшно рассердилась и долго не разговаривала с Яшкой, но перед сном шепнула на ушко:

– Запомни, сынок, папа ни в чём не виноват. Стыдиться за него нечего…

После её слов он долго не мог заснуть в ту ночь. Как же папа, такой спокойный и справедливый, никогда ни на кого не повысивший голоса, умудрился попасть в лагерь, словно обыкновенный вор или бандит? Разве такое бывает?

Его ещё долго не оставляла мысль осторожно расспросить родителей, но он больше не решался. Может, когда-нибудь потом сами расскажут обо всём? Пусть не сейчас, а позже, когда он станет старше…

Кто-то тронул его за плечо. Яшка вздрогнул и обернулся. Рядом стояла всё та же девчонка, только волосы её были теперь заплетены в две тоненькие косички. Она снова была с куклой и грызла большое красное яблоко.

– Ты чего? – удивлённо спросила девочка.

– Ничего! – ответил он и вспомнил вчерашнюю конфету. – Дай укусить яблочко!

– Не-а, мама ругаться будет.

Такого вероломства мальчик не ожидал. Мало ему загадок с папой, так ещё эта, с косичками…

Он опрометью бросился в купе и забрался с ногами на постель. Ему хотелось зарыться лицом в тёплые мамины колени и рыдать от несправедливостей, обрушивающихся на него одна за другой именно сейчас, когда вокруг столько радостного и интересного. Но мама была занята штопкой, лишь сунула ему в руку недоеденную котлету с хлебом и чуть погодя пошла к проводнику за новым чаем.

Сухая котлета не лезла в горло, но он с остервенением жевал, словно хотел отомстить ей и за папу, вынужденного отвечать на вопросы самоуверенного майора, и за конфету, которую так неосмотрительно дал укусить девчонке, и вообще за всё, что пока никак не находило своего объяснения, и оттого казалось вдвойне несправедливым…