Лев Альтмарк - Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой

Яшка глубоко вздохнул и в темноте нащупал шершавую папину ладонь.

– Ну, вот и приехали, – сказал папа, и голос его дрогнул. – Здесь мы теперь будем жить. Дай бог, чтобы всё хорошо было…

По пустому ночному перрону к их вагону неловко бежали старичок и старушка.

– Это же наши дедушка и бабушка, – прошептала мама, улыбаясь и почему-то вытирая слёзы. – Иди, Яша, первым. Мы за тобой…

Потом в его воспоминаниях шёл некоторый провал. Видно, ничего запоминающегося за это время не происходило. Какие-то светлые и тёмные пятна – родители, дворовые мальчишки, отдельные разрозненные эпизоды, запомнившиеся ярко и, наверное, навсегда…

Вот, например, некоторые из таких воспоминаний.

В розовом детстве у Яшки были прелестные золотистые кудряшки, которые окружающим очень нравились. Всем хотелось почему их потрепать, хотя пальцы почти всегда застревали в них, и это было похоже на нечто среднее между нежным, но упорным тасканием за волосы и грубым раскачиванием из стороны в сторону бедной детской головушки на тонкой шейке. Ни то, ни другое ему, естественно, не нравилось.

Поэтому он жутко не любил, когда кто-то из взрослых приходил к ним в гости и первым делом говорил родителям набившие оскомину слова:

– Ах, какие прелестные волосы у вашего мальчугана!

Яшка прекрасно знал, чем всё закончится, и с рёвом убегал в другую комнату, так что родителям стоило больших усилий вытащить его оттуда и продемонстрировать гостям во всей красе.

В детском садике, куда он попал в самом скором времени после приезда, воспитатели тоже старались потрепать его по волосам. Им казалось, что таким образом они скорее установят контакт с ребёнком.

Хорошо, что его коллегам по горшку на это было наплевать. Им важнее было разобраться, можно ли новому пацану дать по шее и чем это будет чревато. Но Яшка их ни разу не разочаровал, потому что вёл себя в их понимании адекватно. Сдачи давал вполне по-пацански. Когда же количество соперников превосходило числом, то ревел низким противным басом. Однако на вопрос воспитательницы «Кто тебя обидел, деточка?» отвечал по-партизански «Не знаю!». С другой стороны, если удавалось всё-таки дать сдачи, мог рассчитывать на ответное джентльменское сокрытие свершившегося и будущего преступлений.

Короче говоря, всё у него было, как у всех. Разница состояла лишь в том, что родители, любуясь кудряшками, долго сына не стригли, а вот у остальных ребятишек на голове были уже стандартные мальчишечьи короткие ёжики, за которые не ухватишься, что предоставляло их обладателям несомненное преимущество в почти ежедневных гладиаторских боях.

Волосы вообще долгое время не давали Яшке покоя. Отдохновение души и бедной головушки наступало лишь тогда, когда его раз в пару месяцев водили в парикмахерскую на соседней улице и подстригали.

Легендарные парикмахерские стрижки «полубокс» и «канадка», различие между которыми он так никогда и не узнал, стали его самыми любимыми словами в то время. От них пахло свободой, мужеством и уверенностью, что в ближайшем бою сопернику не за что будет ухватиться, а значит, шансы на победу резко повысятся.

Самая большая Яшкина мечта при посещении парикмахерской была следующая: чтобы в конце стрижки его опрыскали каким-нибудь пахучим одеколоном. Выбор был небогатый, но ему всегда очень нравился «Тройной одеколон», чуть меньше – лосьон «Огуречный», которым часто пахло от нетрезвых мужчин на улице, однако вершиной парикмахерской парфюмерии он всегда считал одеколон «Шипр». Даже непонятное слово «Шипр» уже вызывало волнение в его крохотном сердечке. Он перекатывал это слово во рту как сладкий зелёный леденец, и ему казалось, что таким божественным ароматом может благоухать только очень уверенный в своих силах и удачливый человек. На худой конец, сгодится «Тройной одеколон» и, как крайний вариант, пролетарский лосьон «Огуречный», однако «Шипр» – это было нечто запредельное…

Уже потом Яшка узнал, что все эти ароматические жидкости весьма уважаемы пьющей половиной человечества, но тогда они были для него исключительно божественным нектаром, которым можно только пахнуть и восхищаться. Сегодня, когда он стал намного старше и перепробовал бесчисленное количество напитков более приятных и полезных для организма, чем дешёвые одеколоны, стало ясно, что восторгаться было особенно нечем, но это детское ощущение минутного счастья, когда именно от тебя разносится дивный парикмахерский аромат, осталось с ним навсегда.

Однако вернёмся к парикмахерской. Яшке в ней нравилось почти всё. От несвежей простынки, которой тебя туго обматывали за горло, предварительно встряхнув, чтобы выколотить из неё волосинки, оставшиеся от предыдущего клиента, до мягких и ловких рук парикмахера, парящих над глазами и пощёлкивающих в воздухе тонкими ножницами. Лёгкими, но настойчивыми толчками эти руки поворачивали в нужном направлении голову подстригаемого и смахивали с ресниц уже его собственные, только что срезанные волосинки.

Стрижка было поистине священнодействием. Или торжественным жертвоприношением золотистых Яшкиных кудряшек какому-то высшему парикмахерскому божеству.

Он сидел в кресле, боясь шелохнуться, и лишь разглядывал в зеркале, как руки парикмахера порхают в воздухе лёгкими белыми чайками. Мельком он поглядывал на флакончики и непонятные тюбики и коробочки, стоявшие перед зеркалом, и никогда их в его присутствии не открывали. В них было наверняка что-то не менее волшебное, чем во флаконах с уже знакомыми одеколонами.

Всё происходящее было наполнено таинственностью и каким-то скрытым смыслом, постичь который Яшке, дилетанту с улицы, было не суждено.

Но рано или поздно процесс стрижки заканчивался. Торжественная месса в исполнении парикмахера подходила к концу, и мальчика, всё ещё очарованного и завороженного, те же лёгкие руки извлекали из тугой простыни и мягко подталкивали встать и посмотреть на себя в зеркало со всех сторон.

– А одеколон? – начинал хныкать Яшка, если в конце стрижки его не опрыскивали.

Мама, настороженно следившая за стрижкой за его спиной, всегда отвечала:

– Маленький ещё. Детям одеколон не положен. Спроси у дяди парикмахера.

Он с надеждой глядел на парикмахера, и тот великодушно кивал головой:

– Если ребёнок просит, то нельзя ему отказывать. Не расстраивать же человека!

Его взор больше не горел вдохновением, потому что процесс творения был завершён, и парикмахер лишь лениво встряхивал простыню перед тем, как усадить в ещё не остывшее кресло следующего клиента, которого через минуту он так же туго запеленает и примется за свою божественную работу снова…