Игорь Михайлов - Вторник №17 (36), декабрь 2021

Из природных морских свинок люди вывели вот таких грызунов, которых приятно и весело держать дома. Вообще-то их вывели для того, чтобы проверять на них лекарства, которыми потом будут лечить людей. Но зверьки так всем понравились, что люди стали разводить их просто для радости и удовольствия. Ну, а раз предков их привезли из-за моря, то их и назвали: заморские свинки. Но потом где один слог – «за» – потерялся, и появилось нынешнее название: морские свинки. Есть с длинной шерстью, лохматые, пушистые, их назвали ангорские, как пушистых ангорских кошек. А морской свин Кузьма был из породы гладкошёрстных. Очень приятно его гладить. Особенно, если разволнуешься и понервничаешь. Гладишь гладкошёрстного Кузю – и постепенно успокаиваешься. Девочка Саша сразу это заметила. Гладишь Кузю, и так хорошо, нервы затихают, и успокаиваешься. И Кузе хорошо. Сидит у тебя на коленях или на подушке и спокойненько так, с удовольствием, грызёт твой рукав или край подушки.

И вот однажды маленькой девочке Саше приснился какой-то удивительный зверь, добрый, мягкий и пушистый. Она потом никак не могла описать его – не запомнила или не рассмотрела. Но во сне она сразу поняла, что с этим зверьком она могла бы дружить. И когда в лошадином манеже Саше повстречался морской свин Кузьма, она сразу его узнала: именно такой… нет, именно этот, который катался на лошади вместе с Сашей!.. он и приснился-повстречался ей во сне. И как она увидела его во сне, так сразу и полюбила. Саша не помнила, было ли ей во сне приятно гладить Кузьму. Но когда ещё на лошади Саша погладила Кузю, то поняла, как это приятно. И полюбила Кузю наяву ещё сильнее. А как сделать, чтобы и Кузьма полюбил своё новое жильё и своих новых хозяев?

Вот Кузькин портрет: наполовину он чёрный. Наполовину – рыжий. Вокруг пуза и спины между чёрной и рыжей шерсткой – белый поясок. На носу хохолок из трёх рыжих пучков. Ушки большие – как у маленького слоника. И сам немного на слоника похож. Только Кузя не кожаный, а шерстяной. А если присядет на задние лапки – прямо-таки медвежонок. Если сожмётся в комок, помещается в ладонях даже у Саши. А если вытянется… ну, вот когда пытается что-то достать, так делается такой длиннющий! Длиннее, чем две ладони. На задних лапках по три чёрных пальца. От колен до того места, где должен быть хвост – пушистые штанишки. На передних лапках – по четыре розовых пальчика с коготками, а между пальчиками пушок. Как будто надеты перчатки без пальцев.

Вот такой он, морской свин Кузьма. Кузя! Кузя! На морковку. Иди сюда… Вот молодец! Очень Кузьма понравился Саше. Она ему капусту – а он в ответ Сашу лизнёт маленьким розовым язычком.

Одно её огорчало – очень он был молчаливый. Так, попищит иногда или поурчит. Иной раз, когда в очень хорошем настроении, – помурлычет. Ну, если услышит, как за окном лают собаки во дворе возмущённо верещит, как локомотив у электрички. А вот чтоб петь и свистеть просто так, как умеют морские свинки, просто от хорошего настроения, этого – никогда.

Стоят иной раз папа, мама и Саша возле Кузькиного домика, смотрят на него и рассуждают: почему это он такой молчаливый? А Кузьма смотрит на них и думает в ответ: «Вам хорошо. Вас вон сколько! А я тут один сижу. Я тоже хочу подружку. Пока подружку мне не добудете, не буду петь…» Ну, о Кузькиной подружке речь впереди. Как-нибудь расскажу и об этом.

Жизнь удалась

У старика Лычагина от рака умерла жена. Умирала тяжело, в бреду металась на постели, роняя на пол остро пропитавшуюся лекарствами простыню, безумно катала потную голову по подушке, страшно хрипела, будто невидимая петля стягивала истончённую шею. А когда приходила в себя, брала руку мужа в свою и скорбно глядела на него из ввалившихся глазниц воспалёнными глазами, что Лычагину становилось не по себе. Ему казалось, что жена смотрит с немым укором, мол, она вот умирает, а он здоровый мужик остаётся жить дальше. В такие минуты ему становилось невыносимо совестно, он отводил напитавшиеся влагой глаза в сторону.

Три года назад Лычагину настоятельно советовали определить жену в хоспис, чтобы не мучиться с её домашним уходом. Только Лычагин по жизни никогда не был предателем, отказался расставаться с неизлечимо больной женой, с которой прожил долгую жизнь.

– Дома родные стены помогают, – буркнул он хмуро, и дальнейшие вопросы отпали сами собой.

Смотреть на высохшее в былинку жёлтое восковое тело было мучительно, и Лычагин крепился, насильно улыбаясь, чтобы не сделать жене ещё больнее, не нанести душевную рану. И жена напоследок оценила его жертвенную деликатность, почти беззвучно прошептав перед самою смертью одно единственное слово, на которое хватило сил: «Спасибо». По впалой щеке сиротливо прокатилась одинокая слезинка, и глаза жены безвольно закрылись уже навечно. Лычагин медленно опустился на колени, прижался губами к холодной руке и безутешно заплакал.

На похороны приезжали дочь с зятем. Похоронили старуху хорошо, с отпеванием в церкви при кладбище, с богатыми поминками в кафе. Вышло не хуже, чем у людей, обижаться покойнице не на что.

Вечером дочь с зятем уговаривали Лычагина перебраться к ним в областной центр. Только кому он там нужен в областном центре? А здесь в рабочем посёлке прошла вся его жизнь. На местном заводе Лычагин числился на хорошем счету: в своё время завод поставлял для Севера большегрузные трейлеры.

– Да и мать одну не бросишь, – привёл он последний аргумент против спешного переезда, – не освоилась она ещё на новом месте. Поживу пока здесь, а там видно будет.

– Верно батя говорит! – завершил неприятный для Лычагина разговор зять. – Не дело сразу после похорон срываться с насиженного места, – и наказал: – Ты, бать, если надумаешь переезжать, так сразу дай знать, я приеду за тобой. Да и вообще звони если что.

На том и решили.

Похоронил Лычагин свою старуху и остался как бы ни у дел: ещё вчера был на хозяйстве, а сегодня не знал, чем себя занять. Не стало больше бессонных ночей, необходимых ежедневных процедур, постоянных походов за лекарствами, вылазок по магазинам, где можно было удачно приобрести памперсы со скидками. Ощущать внутри пустоту было непривычно, и Лычагин целыми днями неприкаянно бродил по посёлку, равнодушно скользя глазами по знакомым местам.

Третьего дня он забрёл в парк и отстранённо присел на скамейку под берёзой. Над головой в густой кроне звонкоголосо затренькала крошечная птичка. Лычагин, который ещё со школьного кружка юннатов научился различать птичьи голоса, безошибочно определил: «Овсянка». Он поднял голову: сквозь резные просветы в листве лился яркий золотистый свет. В груди у Лычагина вдруг необъяснимо сладостно защемило и нестерпимо потянуло на малую родину. Старика прямо охватил неожиданный зуд, он суетливо поднялся со скамейки и рысью припустил к дому. «Первым делом навещу родителей на кладбище, – на бегу думал он. – А уж потом пройдусь по селу». Дома запыхавшийся Лычагин спешно собрал рюкзак – подарок внука, – завернул с собой кое-что из провизии, чтобы не тратиться в дороге, и опять бегом на остановку, где можно было перехватить рейсовый автобус, маршрут которого проходил мимо родного села.