Мария Мелех - Сны Бога

Она умерла в декабре, за две недели до Рождества, так и не успев сказать мне ни слова.

Мама немного поплакала, отец поддерживал ее ласковым молчанием. На какой-то промежуток времени в доме воцарилась необычайная тишина, доселе незнакомая мне. Мы осторожно ходили по лестницам, тайно умоляя их воздержаться от скрипа. Тихо спускались к обеду и ужину и старались не стучать столовыми приборами. Научились самостоятельно решать свои проблемы и справляться с делами – будь это завершение семестра в школе, ветрянка, неожиданно поздно захватившая Мэгги в пятнистый плен, или покупка акций нового предприятия, еще никак себя не зарекомендовавшего. Но Рождество, пусть даже оно и прошло на цыпочках по нашему дому, было по-прежнему волшебным: родители улыбались, подарочная упаковка шуршала, ель источала освежающий эфир, индейка скворчала на противне в духовке.

В Сочельник, часов в шесть вечера, когда чародейское зимнее зелье было почти готово, дожидаясь последних ингредиентов, струйками ароматов сочившихся из кухни и оцепивших весь дом, отец подошел ко мне, сидящему в кресле в гостиной, в тени еловых лап и мерцании свечей. «Все в порядке, малыш», – сказал он и потрепал меня по волосам. Я улыбнулся в ответ. «Все в порядке, – повторил он, – мы не успели привыкнуть… к ней. Поэтому скоро все забудется».

Я вновь улыбнулся. Да, это правда – все было в порядке, и я тоже не проронил ни слезинки. Но для меня не существовало временных перегородок и линейности – этого ни он, ни кто-то еще не могли знать. И потому я привязался к ней всем сердцем, уже побывав на ее первом причастии, выловив лучшие из персеидов на августовском небе, и даже успев по-братски приревновать к обаятельному однокласснику, заинтересовавшему ее. И вот она ушла, а они так и не узнали, кем она могла быть.

В тот вечер я впервые отчетливо осознал, что никогда и, похоже, почти ни с кем не найду взаимопонимания. Внутри меня, в голове ли, в сердце или душе (я не знал точно), было слишком много того, что я с трудом мог выложить в мозаику слов, чтобы донести до людей. А если бы и сумел – они не поняли бы этого орнамента. Меня словно укладывали на прокрустово ложе, крепко спаянное из железных прутьев человеческой психики, а я не умещался, страдал от непреодолимого желания вытянуться и выгнуться под гнетом этих массивных цепей. Мои кости ломались, мышцы разрывались, кожа лопалась, но никто не видел моей боли и отчаяния. Где лежали тома с законами того мира, из которого я пришел в этот, я не знал. Мне приходилось высчитывать и угадывать их интуитивно, шаг за шагом, и прятать открытия от других. Речь шла о выживании.

Пока Санта, смущенный тишиной нашего дома, робко топтался на припорошенном снегом крыльце, я выскользнул из гостиной и, пробравшись наверх, заперся в своей комнате. Я выбрал небольшой лист для магического ритуала: чтобы воплотить маленькую и хрупкую Грезу, не требовалось много пространства. Я рисовал быстро и уверенно, поскольку не раз выкликивал ее в сновидческих путешествиях. Подросшая Элизабет, разорвавшая родственные путы, связывающие ее со мной – так было безопаснее, ибо в глубине души уже зародилось чувство вины за слишком навязчивое стремление заполучить друга-двойника. Мне казалось, что Бог карает меня за нарушение равновесия, подарив и забрав у семьи мой же замысел. «Будет надежнее, если она родится подальше от меня, – думал я. – Может быть, она странным образом не помещается в нашу семью, а я слишком сильно вымаливаю ее, и тем самым подвергаю опасности».

Через час правдоподобный портрет несбывшейся Лиз был готов. Я нарядил ее в лиловое платье, так подходившее к волосам и оттенку кожи. Пустота вокруг образа пугала меня, напоминая о ее недавней развоплощенности , и немного поразмыслив, я поместил девочку в лавандовое поле. Судя по отсветам неба и тональности цветов, дело происходило в рассветный час.

Теперь предстояло сделать самое трудное: отказаться от того, что любишь. Приспособленный к невероятным приключениям, я легко справился с большим металлическим подносом, прислоненным к дальней стенке столового буфета. Вытащив его и удачно, без единого звука, миновав фарфоровые баррикады сервиза, выбрался с ним и своим рисунком на крышу через чердачное окно.

Разница восприятия мира поначалу чуть не сбила меня с ног, и я пошатнулся под порывом невидимого ветра, испуганный внезапно обнаруженной высотой и по-настоящему сказочной тишиной Сочельника, спустившегося на городок. Наш дом не был самым большим в округе, но холм, на котором он стоял, в обрамлении зимы и мрака, приукрашенного каплями янтарных фонарей, проявлял неподдельное превосходство над своими соседями. Раньше я выходил сюда только в теплое время года, когда черепица хорошо ощущалась босыми ступнями, и была понятной и покладистой, разморившись под лучами солнца. Теперь же ноги утопали в снегу выше щиколоток, и где-то там, под ним, в невидимом мире прошлогоднего лета, подошвы ботинок опасно скользили по озлобленной обманом природы крыше. Я нанизал все эти противоречивые эмоции на ожерелье своих ожиданий, втайне надеясь, что их сила послужит верно подобранным реактивом.

Время поджимало, и я вытащил из кармана джинсов увесистую кремниевую зажигалку с длинной ручкой: трофей, доставшийся в наследство от дедушки-моряка. Мне почему-то показалось – если я воспользуюсь именно ею, мечта получит больше шансов на воплощение. Ведь мой бородатый предок в настоящем боцманском кителе обогнул мир не менее ста раз. А значит, опутал своим духом всю планету, и теперь эта магия обязательно должна помочь мне, его внуку. Знать бы мне тогда, какие искаженные формы – словно насмешка в лабиринте кривых зеркал! – примет этот концентрат энергии в будущем: к сегодняшнему утру я объездил, облетел и обшарил этот мир уже тысячекратно больше, чем дед.

Рука не поднялась разорвать рисунок на несколько частей, чтобы облегчить работу огню, неспокойному в открытом космосе позднего вечера. Я даже не смог скомкать его в дрожащей вспотевшей ладони, тыльная сторона которой мгновенно расплавляла неосторожные снежинки, приземлившиеся на мою кожу. Опасаясь резкости ветра – редкого, почти не нарушавшего рождественскую идиллию, но беспощадного в своей ничтожной дозволенности – я все же положил лист на поднос и аккуратно поджег правый нижний угол. К моему удивлению, плотная бумага схватилась ровно, и наколдованный образ стал уходить в неизвестность, скрываясь под темными пятнами и шафрановым 58 58 Шафрановый цвет – затемненный желтый, с примесью оранжевого. По названию пряности шафран. пламенем.

В какой-то миг я почувствовал безысходную тоску, и мне захотелось выхватить остаток тонкого абриса из пасти неумолимой стихии – словно я был великаном, и у моих ног неизвестные крохотные и злобные существа творили аутодафе 59 59 Аутодафе – средневековая религиозная церемония публичного покаяния и сожжения еретиков и еретических сочинений по приговорам католической инквизиции. над моей сестрой, уличенной в нездешнем очаровании. Но боль тут же отпустила: кто-то, неминуемо взрослевший внутри меня, твердо решил, что лучше воплотить свое желание в будущем, чем насладиться его осколками и невнятными намеками в настоящем.