Янис Ником - S.T.N.M. Часть «SA»

И хотя кошки у него нет, шерсть на футболке все равно свисала маленькими комками; хоть девушки у него не было, но несколько светлых волосков всё же ютились на его плечах. Скоро он выйдет со станции «Южная» и пойдёт в направлении торгового центра «Глобал Сити», но до того момента Янис успеет закрыть глаза и заглянуть за ширму несоответствующей ему, но всё же его души.

爪. 牙. 丫.

Моё одиночество не в силах быть описанным словами, его возможно выразить только в живописи. Моё одиночество сродни картине Радована Йокича из серии «параллельного одиночества». Я так же одинок, как силуэт женщины на этом полотне, похожей на Мию из фильма «Криминальное Чтиво» – точная, сука, копия бывшей, как минимум по фигуре. Такие же персики, орехи, помидоры, дыни и арбузы. И всё это под аккомпанемент Jen Titus – «O, Death».

Но чувствовала она себя так же, как и я. Стоит, значит, такая, спиной к миру, в неимоверном уединении, зажатая от холода: ни то сквозняков с улицы, ни то сквозняков из души, напротив витрины, где изображена Мона Лиза со своим магнетически притягательным взглядом, но с улыбкой, закрашенной ярко-красной помадой. Помнится, в Древней Греции девы борделя красили губы именно в этот цвет, чтобы сделать их более похожими на половые для оральных утех. Ух! Мерзость. Возбудительная! Примечательно и то, что в свою очередь, в Древнем Риме тем же способом выделялись дамы из богатых семей. Одно другому не помеха?

В моей жизни женственная загадка, способная придать уют моей пустой квартире, превратилась в развратную ярко-красную обыденность, где женщина лишь плод вожделения, зарождающегося в яичниках и отступающего около крайней плоти. Красная помада была свидетельством её целей на вечер, а смрад сигарет изо рта говорил о её воспитании. Где женщина не больше тряпичной куклы, накрашенная как девица из борделя, и набитая опилками несбывшихся надежд, осколками стекла разочарования и грязью от сапог, побывавших у неё в гостях мужчин. Где женщина не срывала Эдемское яблоко и не совращала первого мужчину, а сама вкусила этот плод и через поцелуй, через обман с запахом ванили передала его мужчине. Там не было совращения – предательство в чистом виде. Да и плода там уже не было, лишь пережёванное послевкусие. Попасть в ад из-за пережёванного вкуса греха – вот, что значит поверить девушке.

Я в мире безумных подозрений, где первая женщина была змеёй в обличье девы. Я во власти стереотипов. Я несчастен. Как можно быть счастливым в мире, где самые красивые существа – самые смертельно-опасные? Подобно Чёрным Вдовам и самкам богомола срывают головы тех, кто их полюбил? Как можно быть художником, где Муза – это суккуб? Где «она» равно «к беде». Где сука – мать, сестра, жена, дочь.

Я сам был виноват в содеянном. Искал лишь подтверждения и их лишь находил вокруг. Везде предательницы, «манипуляторши», изменницы. Нет ни единого примера чистоты. Потеряв надежду на них, не обретя в них веры, отказаться от их тел не составило труда, когда принял, что никогда не смогу испытывать к ним чувства. Я не любил женщин, но я их не ненавидел.

Казалось бы, что очевидный вариант – мужчины, но с ними ху ( й ) же. Да, я их чувствовал, и чувствовал их мёртвыми. Поэтому для меня «очевидный» вариант был не очень виден. Как если бы человеку, испытывающему жажду, но по какой-то причине отказывающемуся не то, что пить, даже касаться воды, предложили залить раскалённое железо в рот и уверяли в «очевидности» подобной альтернативы. Я хотел пить, я не был просто идиотом. Просто то, что я хотел – не существовало в реальности, но оно было где-то во мне, раз я знал, что оно есть. А откуда мне было тогда о таком знать, если примеров не имелось? Только выдумать. Тогда и замуровал себя в своих мечтах. Найдя свой созданный идеал, я, как безумец, требовал его снисхождения с небес, с картин, со строк стихов. За малейшее несоответствие карал грузом стереотипов, обрушивающихся на новоиспечённую Музу, как лавина, что обычно не оставляло от неё ни черта, ни чёрточки.

Сейчас, лежа в пустой ванне и маринуясь в керамическом холоде, в бесконечной очереди попыток пытаюсь уловить Музу. Теперь творю её сам. Не жду, как прежде, особенного состояния, вдохновения, а созидаю, и в процессе уже выдавливаю музу подобно фурункулу. Я называю это выдохновением.

Часами напролёт освобождаясь от немногочисленных ненастоящих друзей, от тягостной работы души. В такие часы мой досуг всегда пребывает в ванной комнате. Там я творю своё безобразие, то, что будет нарисовано на клочке бумаги, то, что я пытаюсь снова и снова изобразить не изуродовав и преобразить не испортив в реальный мир. Снова и снова материализация претерпевает крах, моя произведение-попытка задыхается на глазах и до утра обычно не доживает. Она будет разорвана или сожжена, как и многие до неё другие, потому что мертва. Мертвая Она подобна вашей мёртвой «очевидной» альтернативе, если не хуже. Всё же родил её я. И как что-то отвратительно-позорное, я уничтожу её. Раз за разом, зараза, всё разом. Так будет до сегодняшнего дня… Сегодня произойдёт чудо. Пришествие, которого не ждали.

Сегодня в ней будет что-то странное. Едва заметное переливание цветов, подмигивание искр, приводящее нечто в движение. Дойдя до грани, когда картина ещё не дописана, но уже прекрасна, я остановился. Я знал, что не смогу закончить и лучше остановиться сейчас, чем испортить то, что уже есть. Как там сказал один никчёмный человек? «Лучше сотворить д*рьмо, чем не сотворить шедевр»? Ну, да и на отходы найдутся свои потребители. Лучшего оправдания современному искусству и не придумаешь.

По-хорошему, я знал, что лучшее произведение – недописанное, сделанное анонимно, но не мог признаться себе, что желание обязательно завершить до конца, закончить начатое, разрушало любые логические выводы. Эта необходимая зависимость поставить подпись в конце меня изнуряла. Решительно отложив картину, я вышел на улицу. Она всё ещё дышала, когда я уходил, но сегодня получилась на редкость прекрасной и я не хотел как обычно, не сегодня не было сил становиться свидетелем её последнего выдоха до рассвета.

«Всё летит в п… бездну, конца не избежать, как и начала», – подсказали мои ноги, пересекая порог подъезда и что-то внутри меня решительно созрев лопнуло. Это что-то приговорило картину к уничтожению по возвращению домой, во что бы то ни стало, даже если вернусь до рассвета и она всё ещё будет живой.