Евгений Кузнецов - Жизнь, Живи!

–– Сын ты, брат ты наш неуёмный! Во всех-то окрестностях, да что, по всей нашей пространной области не бывало этакой долговечной и прилежной облагороженности!

Как никогда, то есть, ощутил, сколь мамина нежность загадочна…

…Тёмного ночного детского пространства тишина… одиночество моё космическое под тёплым одеялом… присутствие её, по теплу и дыханию, рядом… мой гневный призыв помочиться… прыжок её босой тут же на пол за горшком…

–– Пись-пись-пись…

И объятия её: когда она, чуть выдвинув нижнюю челюсть, сладко душит меня, – единственные в жизни…

Войти в мысль – словно в лесу: встать в таком месте, в такой точке, чтоб все мои чувства за всё моё время сделались бы видны одновременно.

Обморок тот мой – был от страха при вхождении.

–– И я в покое вошедшего.

Да, был в непокое ожидания, а теперь пребываю в непокое писания.

Роман – будет!

-– Эй вы, психопаты! – баском своим вразумляющим тянет Катя из-за учебника.

Баба Шура и Настя невольно на минуту умолкают.

Они всё возле швейной машинки капризной – послушной, как считается в доме, только бабе Шуре.

Настя, научаясь ей, своенравно спешит строчить.

Она ведь – старшая: и дочка, и внучка, и сестра, да и в школе, все знают, круглая отличница.

Катя, чтоб не делать уроки, уныло крутит авторучку – и не уймется, покуда не сломает.

–– Насрать!

Тут уж ей – настоящая причина не решать задачи.

–– Наська, дай мне твою авторучку.

Та солидно молчит.

–– Дай!

–– Полай!

Настин голос всегда скандально-хлёсткий.

Но вот мама в прихожей – пришла с работы:

–– Наследили! Утром вымыла! Хоть бы мне умереть!

–– Содо-ом! Содо-ом! – как-то непонятно-грамотно укоряет, чуть войдя, тётя Тоня.

Она всё или на работе или у каких-то подруг.

Я, младшеклассник, – словно невидимый – молча и осторожно передвигаюсь по комнатам…

Неожиданно, будто упало что-то, все впериваются в меня.

–– Смотрите за ним! – кричит испуганно баба Шура. – Унесёт иголку, у меня больше нету таких!

И я, с жаром на лице, ощущаю себя, меня, всем им вместе – противостоящим.

Настя с Катей – они, как я слышал, какие-то "погодки", но мир между ними, замечаю, бывает лишь в те минуты… когда они обе разом смотрят на меня…

А ждут команды мамы:

–– В угол!

Чтоб обеим вцепиться в меня:

–– Молчать, пока зубы торчат!

Насте её возраст покоя не даёт:

–– Катька, ну-ко поди сюда!

–– Бегу и падаю!

Я – я что-то молча рисую в моём альбоме, который потом от всех прячу. Прячу, как ощущаю, – себя, меня… Или лажу молча из растерянного конструктора. Лажу – себя, меня..

Слушая, между тем, и понимая каждый звук в нашем доме.

И самый важный и грозный звук – молчание моей мамы.

Слышное и всем.

Что-то решающей.

И что-то уже обо всех и за всех решившей.

Когда я вспомнил – через много лет! – о Миге Капли, всегдашняя строгость мой мамы кажется мне таинственной, непростой…

Ведь, о чем-то думая и что-то чувствуя – она, она склонялась – тогда! тогда! – над моей колыбелью.

(Заглядывала в деревянную, с высокими перилами, кроватку, о которую я, спустя годы и годы, споткнулся на чердаке нашего дома.)

Как стал ходить – родню всю мою я знал как единую семью – а именно вот какую: мама, бабушка, тётя, сестра старшая, сестра младшая. А я – как бы чуть в сторонке, самый маленький, да ещё и мальчик…

И вот: почтение моё – ко всем старшим и ко всем, навсегда, тётям…

И – чуть осознавать начал себя, меня: я – самостоятелен!.. так как вокруг – мир тётенек…

Дяденек всяких я лишь потом стал осваивать, да попросту – видеть, – как в этот мир лишь входящих, допустимых…

Уважать мужчину я поначалу привык за то, что он достоин… снисхождения женщины.

А с раннего детства так: дяди это существа, которые – где-то.

Папа мой – тоже дядя. И папа мой – всегда где-то.

И – тоже входящий и допустимый.

И конечно же – мамой!..

–– Чего бы поесть?..

Сунул голову в приоткрытую дверь из прихожей папа…

Ему никто не отвечает. А в комнате ощутилось что-то лишнее.

В молчании всеобщем слышится, впрочем, чуждое и неловкое: когда-то ведь он сегодня встал… где-то ведь он весь день был… и будто кто-то в этом виноват!..

–– А?.. – Папа чешет пальцем небритую щеку…

И, в любом случае, убирает свою, его, голову.

Мама, через какое-то всегда время и как бы по своему какому-то делу, неспешно идёт в сторону прихожей, за которой дальше кухня.

–– Не к спеху! – её оттуда голос.

Мама строга – в семье ко всем.

Баба Шура и сёстры – только ко мне: что уж остаётся.

Строга мама – вообще, и – необъяснимо. Притом строгость её – обиженной когда-то как-то раз навсегда… То есть – неумолимая!..

Даже приписать себе, любя, причину её неиссякаемой обиды, ещё ребенком, я не мог и не умел.

Ища для неё уюта хотя бы в своих, в моих, мыслях – самых, конечно, отчаянных – я дошёл до самой, наконец, крайности – до воспоминании о моём Миге Капли…

Обида у мамы – почувствовал я ещё ребёнком – на саму себя…

Надежда разве что постоянная: вот-вот она забудется, вот-вот она отвлечётся…

И с малых лет во мне – ощущение вины.

Невольное и неутолимое ощущение вины – однако… перед лесом, перед полем, перед каждым цветком и листочком… почему-то именно и только пред тем живым, что само не может за себя постоять.

Собака может кусаться, даже мотылек может упорхнуть.

И, стоя над беззащитной травинкой, которую оберегают разве что чуткие звёзды, с самого-самого детства – строго же о себе, обо мне, (исподволь! исподволь!) разумел: жить надо для чего-то… разом всего – для Всего!..

Чувства эти во мне, в ребёнке, витали, конечно, как грёзы, как сны – притом самые прозрачные, зыбкие.

И конечно же, любое выражение на лице моей мамы – по самому значительному, стоящему того, поводу.

Ну, я и научился разгадывать малейшее выражение – так и скажу: малейшего лица.

Привык я с ранних лет и к тому, что вся наша семья в деревне – чем-то значительная.

–– Детдом! Детдом! – только и слышно в нашем доме с утра до вечера. Мой папа там – директор, мама – воспитатель, тётка – воспитатель.

В первые-то годы жизни я помню маму – только во сне: поправляет на мне одеяло…

Оглушительна и бездна: между небрежностью домашних между собой – и степенностью, даже солидностью их на людях.

Чужой кто к нам заходит – все сбегаются в прихожую: что хоть случилось?..

Но я, кто бы ни пришёл, всегда всем рад: мама улыбается, как Деду Морозу, папа как-то чуждо нетерпеливо покашливает, сёстры церемонно и умно кружат… А баба Шура обретает даже право вести разговор: про здоровье, про корову, про соседку… На всю жизнь интересно!..

Но приходят к нам редко…

Мама чуть глянет на меня с бровями сдвинутыми – и сёстры, заметив это, сразу тащат меня за обе руки в угол.