Евгений Кузнецов - Жизнь, Живи!

–– Самая верхняя точка – над макушкой головы. Она бывает только у святых.

Реальность же, которой не было – о которой, то есть, он не знал-то – была такова:

–– Я, твой давнишний, о тебе всячески осведомлённый и к тебе всегда доброжелательный друг вузовский, а на сей день доктор философии и завкафедрой, как никто понимаю – понимаю: говорить человеку пьющему о пьянстве – значит бередить ему и без того больную душу, попросту – толкать его к винному прилавку!.. Тем более, говорить это человеку чувствительному и хар а ктерному! Да бывшему-то следователю!.. Да признанному-то писателю!..

Герман, объясняя, "чьи" это точки, все жирнее округлял их… шариковой-то авторучкой…

–– У поэтов, например, и вообще у художников действуют только нижние три-четыре точки.

Впрочем, я ведь закалённый: валяюсь в снегу и так далее…

Прощаясь, сцепились кистями рук и глазами.

Я постарался показаться мудрым:

–– Я ни разу в жизни не был на больничном.

…О деньгах ещё заметил: больше всего нервирует невозвращённый долг…

–– Мне, мне невозвращённый!..

При этом я думаю… вовсе не о деньгах.

В том-то и дело.

–– Дело моей, кстати, жизни!

Но не буду об этом… пока.

Да! Да! – Потому-то всё как бы, как бы забываю, что ведь когда-то, студентом, я был всегда командиром, меня выбирали, тех самых стройотрядов, у тех шабашников – всегда бригадиром… что тогда, так давно-то, папа говорил мне: "Ты бы давно купил себе машину. Вернее, уже не одну машину"… Может, это был просто… не я?..

И потому, мне, освобождённому, теперь сладки именно возносящие мечтания… и слова, например: "Слава в вышних Богу…"

Не замечаю я… и миллиардеров нынешних… смотрю на них разве что… как на подростков, которым в руки впервые попал "журнал для мужчин".

Ну и – пословица. – Какая бы, если о деньгах, моя?

Не то беда, что денег просят, а то беда, как дашь, да не берут!

Пропитанный запахом той Мысли – теперь, наконец-то, наконец-то, "пойдет текст"! – то есть благодарный… как бы сказать?.. всему Мирозданию! – я написал…

Я написал не что-нибудь, а – "письмо"…

И мне назначили не что-нибудь, а "время личного приёма"!..

Я тут же, по-бытовому призвав в себе что-то, от того обморочного вечера… от вдохновения… протрезвел.

Противно было понимать, что мне, вернее всего, "ничего не светит", но не идти теперь… стыдно… или как…

Каждый живёт в своём мире – и реальность, которой не было, была такова.

Мэр узнает – Мэру откровением целым будет то, что писатель, прославивший город, им соблюдаемый, живёт действительно недостойно, попросту вопиюще непотребно, – и он, Мэр, опечалится о такой несправедливости, потом возмутится, что он об этом ни от кого не слыхал и ведать не ведал… и воспрянет к немедленному действию, и, пользуясь своею властию… какими-то известными и доступными лишь самым чиновным лицам ходами… предоставит этому писателю, глубокому и одинокому… дабы он и впредь славил его град… ну – однокомнатную квартиру!..

Я вошёл.

Мэр – за столом и поставив локти на стол, и сомкнув все пальцы со всеми пальцами – повернул ко мне лицо.

Ничего не изменилось в эту секунду ни в кабинете, ни за дверью, ни за окном – но лицо его покраснело.

Виноватым привычно – за свой, как обо мне, слышал, говорят, "облик" – чуть ощутил я себя, меня.

В секунду эту, между тем, – я вошёл, он покраснел – в административном этом здании, во всём аппарате и во всём социальном укладе – ощутил я… моими сложенными крыльями лопаток – что-то… что-то сухое… завязалось и развязалось…

У локтей Мэра лежал испечатанный лист бумаги – и стыдно весьма сделалось мне за моё описание "коридорки"… и вообще за сам факт её – в чудесном городе – существования…

Мэр энергично надул губы – не то обидчиво, не то решительно: запоздало, то есть, объясняя… свою красноту.

Да! Я ведь ещё здоровался, он ещё указывал на одинокий стул…

Было некоторое молчание.

Впрочем – уже, как я ощутил-то, прочтённое.

Мэр, заметно ободряясь, начал чуть раскачиваться – и наконец поднял глаза.

–– Я этот дом знаю, дом хороший.

Сказал повседневно и уверенно.

Не дрогнул ничуть я.

–– Боже мой! Какое счастье! – внятно проговорил я мне.

Притом, кажется, даже чуть слышно это промычав.

Только бы скорей уйти.

Какое обретение!

Мне. Впрок. И даром.

И благодарен был я ему уже за то, что он, хоть и краснея, больше ни разу не поднял глаз, а только лишь говорил клишевые, заповедные для меня, фразы: "Жизнь не кончается" и прочие.

Ситуация, то есть, была исчерпана – и сумбурно как-то и непамятливо я выпростался на улицу.

Вину, прежде всего, ощущал: и Мэру, и его секретарю со мною было скучно…

Само собой ведь разумелось – с того момента… когда я сел писать это дурацкое "письмо".

Разумение это и висело в том кабинетном воздухе:

–– Как же это: пришёл, попросил и получил! Не так же всё просто!

(Усмехался разве что я между прочим: так-то нынче руководители беседуют с писателями…)

Сам о я суть происшествия кричала:

–– Как же так: попросил и получил! Не может же быть всё так просто!

–– Но ведь – писатель!

–– Да. Но… не может же быть так просто.

–– Да. Но ведь просьба обоснована.

–– Да. Но ведь не может же…

–– Да. Но ведь помочь надо.

–– Да! Но…

–– Да. Но ведь это реально.

–– Да! Да! Но!..

Стоп, стоп: это просто глупо и неинтересно.

Я шёл, улыбаясь, как в начале поприща: когда находил для нового рассказа сюжет.

Отрадное самое для меня: по единой фразе, по единственному слову – расшифровать, рассекретить всю ситуацию, всё событие, всего человека!..

Весь социум и уклад.

Весь даже Мир!

"Я этот дом знаю, дом хороший".

Как же это содержательно!

Мэр, во-первых, вовсе не должен, даже и не обязан знать в городе все дома. Разве что никчёмно-теоретически это возможно. Так что, прежде всего, непростительно глупо заявлять о такой осведомлённости… и лучше, чтобы не выглядеть, в официальной беседе, глупцом, даже в том случае промолчать, если, по случайности, этот дом и в самом деле знаешь… Но, далее, если даже обстоятельства таковы, что мэр и действительно именно то здание, по должности своей, не может не знать… так, при теперешнем состоянии этого здания… как он может называть его хорошим?.. Если он это ехидно – то где же у него совесть?.. Если он шутя – то где же у него жалость?.. Если он всерьёз – то где же у него… здравый рассудок?!..

–– Уймись! Уймись!

И столь-то содержательно – в глаза взрослому человеку, да ещё и бывшему следователю, да ещё и…

–– Целые штаны у тебя радости.

Боже мой, как увлекательно общаться художнику с человеками!..

…Истязательно же, как всегда, допытываясь, не таю ли я что-нибудь от себя, от меня, признался, после этой сцены, в самом интимном: неприятно более всего мне было… малодушие этого человека… пусть и под взглядом моим познавательным.