Олег Ясинский - Девиация. Часть третья «Эльдар»

Глава вторая

Зима – весна 1992. Городок

Зимние каникулы прошли. Настало однообразное ничегонеделание в школе. Внеклассной работы мне не доверяли, потому отчитав два-три урока, уходил домой. Благо оставались книги.

С учениками, особенно ученицами, сохранял намеренную дистанцию, помня о прошлых грехах. Не добавляло оптимизма и январское жалование в бесполезных купоно-карбованцах.

В том сером безвременьи о Майе вспоминал с тоской. Строил планы нашего расхождения. Особо огорчало, что проблеск истинной любви на кухне предан анафеме, а пресная дефлорация среди растерзанных цветов преподносилась как неоценённый неблагодарным кобелем сюрприз. Теперь не хотел ни того, ни другого.

Жизнь так бы и катилась заиндевелым зимним чередом, если бы не КНИГА, которая появилась в моей жизни.

Через Моисея пришёл еврейскому народу Закон; Иисус принёс миру Новозаветное Знание; Сержант Пеппер, понимающе усмехаясь, дал мне на неделю почитать истрёпанный сиренево-бежевый томик со стилизованной бабочкой на мягкой обложке: издательство «Известия», серия «Библиотека журнала «Иностранная литература», год издания 1989.

Пеппер принёс в мой мир «Лолиту».

Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел! Явление Лолиты стало недостающим пазлом, заполнившим сумасбродную систему желаний закомплексованного девианта.

Воспоминания о детских забавах в невозможном Раю, а затем отношения с Аней, породили унизительные самокопания. Я возомнил себя выродком, одиноким хищником, посягающим на вечное мироустройство. И хоть насмешливая Клио давала неисчислимые примеры иного толка, в настоящем пространстве и времени от того было не легче.

Но теперь открылось, что я не одинок. Набоков подарил мне Гумберта, которого я определил в Пантеон Литературных Героев, живущих в Книжном замке Леанды, наряду с Дон Кихотом, Печориным и Дорианом Греем. Сам же Автор – неповторимый, блудливо-голубоглазый, чем-то схожий со мной – внушал благоговейный трепет.

Я перепотрошил перестроечные «Огоньки», нашёл его фотографию, неожиданно цветную, наклеил на картонку. Поместил на полку меж таинственных пилигримов, которые обитали на нашей грустной планете – меж Льюисом Кэрроллом и Эдгаром По. Их биографии читал ещё до встречи с Набоковым, пробуя разрешить проклятый вопрос своей необычности, но в тех дистиллированных жизнеописаниях речь шла обо всём на свете, кроме главного.

Прочитанный в горячечном нетерпении за сутки, вылизанный до запятой роман, поражал схожестью чувств. Теперь я понимал, откуда тянутся паутинки нежнейших корешков моего восприятия представительниц женского начала с признаками незрелости. У меня в детстве тоже были свои изначальные Анабеллы: солнечноногие, тонкорукие, мягко-податливые, влажно-солёноватые. С ними я грешил, не ведая греха, предавался постижению мира, играл в сладкие запретные игры. Долгие годы после детства я вспоминал их перед сном, дорожа драгоценными мелочами впечатлений утраченного Рая.

Для меня оставалась недосягаемой хрустальная эротика ГГ, да и любопытство к прекрасному полу не ограничивалось нимфетками. Женские тела увлекали меня как проявление материального мира во всём многообразии: и безнадежно старые прыщавые студентки, и древние тридцатипятилетние фемины с набухающими змейками целюллита, дряблыми грудями в серых бороздках растяжек и морщинами у глаз. В каждой из них таился свой пряный аромат. Однако настолько проникновенного выражения потаённых мыслей и чувств я не встречал нигде.

Я переписал в заветный блокнот первую часть романа, сопровождая комментариями и личными наблюдениями. Последующие бесконечные переезды Гумберта с Лолитой и описания американской провинции захватывали меньше, но и в них выискивал золотые крупицы, собирал драгоценные слова-жемчужины в потайные закоулки души.

Я впитал набоковский яд, переболел, исцелился и стал собой.

Унылый мир, сквозь призму Великого Энтомолога, засверкал новыми, невиданными красками. Следуя филигранно выверенным описаниям маленьких смертоносных демонов, я научился распознавать нимфеток, посылаемых в наш мир щедрым Создателем в постоянной пропорции, безотносительно времени, места и установленных законов. Если раньше в школе я смущённо отводил глаза от коленок отличниц за передней партой и корил себя за невольно кинутый взгляд на играющих в резинку восьмиклассниц, то теперь всё так же отводил, но уже не корил.

В свете нового знания Майя отошла к арьерсцене. Я с головой погрузился в набоковские миры. Благодаря тому же Пеперу, нашёл и вылакал «Машеньку», «Камеру обскура», «Весну в Фиальте». Но особую прелесть в мой сумеречный мир принёс тоскующий Цинциннат и безымянный пилигрим из «Волшебника», напечатанного в мартовском номере «Звезды» за девяносто первый год, который раздобыл Юрка в Киеве по моему заказу.

На волне неизведанных ранее дивных ассоциаций, из воскресшей души хлынули изумительные слова и звуки, в горячке стенографируемые на подвернувшихся бумажных обрывках корявым творческим росчерком. За пару лихорадочных ночей я подарил миру два рукописных поэтических сборника, впоследствии презентованных на внеочередных заседаниях Клуба.

Я ожил и теперь понимал, как мало нужно человеку для счастья: наплевать на предубеждения, отпустить разумность и попросту отдаться порывам души. А душа – от Бога, она мудрая, она знает, как лучше.

В созидательном упоении на землю ступила весна. Майя приезжала редко, но и эти визиты ничего не привносили в наши отношения. Мы, как дипломаты, встречались на нейтральной территории, потому, что ТАК НАДО. По умолчанию новогоднее грехопадение не вспоминали, о новом речи не заводили. Ритуально ткнувшись друг другу в щёки, обсуждали новости бестолкового осколка когда-то великой Страны.

Майя восторженно рассказывала, что Киев проснулся, кинулся строить капитализм: на республиканском стадионе создают восточный базар, а пока торгуют, где придётся. Купить можно любую заграничную одёжку, даже прозрачные трусики и парижскую косметику. А ещё много-много всего изменилось и так хорошо стало жить, так интересно – были бы деньги. Беда лишь в том, что этих самых денег не хватает на манящую жизнь, и все, как могут, зарабатывают-зарабатывают-зарабатывают. Представленные картины казались мне инопланетными пейзажами, фантасмагорическими картинами Босха под вибрации разбитого пианино из шниткианской прелюдии к первому Большому концерту.

Однако в мире людей, кроме всеобщего помешательства, был Набоков, а значит – жизнь обретала смысл.

Не утерпел, на очередном свидании восторженно поделился с Майей открытием набоковской Вселенной.