Юрий Поляков - Секс в СССР, или Веселая жизнь

Судя по скупым признаниям, у моего друга с женой был даже не рутинный брачный секс, который всегда бледноват, как прошлогодний праздничный лозунг. Нет, ему выпала унылая борьба за огонь с помощью трения. Подозреваю, Нюрка и замуж-то за него вышла без особых чувств – просто время подперло, а тут подвернулся напористый, влюбчивый выпускник мехмата. С мужем на людях она держалась так, словно он не очень приятный попутчик в купе. Больше всего ее раздражало, как Жека ест, особенно закусывает спиртное…

– Тебе попадались женщины, которым вообще ничего не надо?

– Вроде бы не попадались, – ответил я и не солгал.

Нина была не холодна от природы, а просто слишком требовательна к предпосылкам телесного единения. Нам еще в школе объясняли: не хватает хотя бы одной занюханной предпосылки – и никакой революции не будет, на баррикады народ не заманишь.

– А вот мне попалась! Если бы не Лизка, я бы давно уже… Эх!

Из подъезда кооперативного дома Внешторга выскочил еще один бегун, одетый в непромокаемый «адидас», синий с бело-голубыми вставками. На голове красовалась бордовая бейсболка той же фирмы, а на ногах – белые кроссовки с тем же заветным трилистником. На груди висел плеер-«сонька», а к ушам тянулись красные проводки. Мы с другом обменялись взглядами, исполненными классовой неприязни. В те годы человека, работавшего за рубежом или часто туда выезжавшего, можно было узнать сразу – по неповторимой одежке, какой в Союзе не добудешь ни за какие деньги. Можно, конечно, купить чеки (они шли по два «деревянных» за один инвалютный рубль) и отовариться в «Березке». Но эти шмотки грешили качественным единообразием, и, надев в театр «чековую» обновку, ты рисковал встретить кого-то, облаченного в точно такой же пиджак или свитер. «Как приютские!» – говаривала в таких случаях моя бабушка Анна Павловна. Другое дело – тряпки, снятые с вешалок, как с веток, прямо там, в капиталистических кущах! Сразу видно…

«Инобегун», пробираясь между «жигулей», плотно стоявших у подъезда внешторговского дома, надменно глянул на нас, одетых с неброской советской простотой, и направил кроссовки в противоположную сторону. Еще бы, ему с нами не по пути.

– А ты ей сказал, что нашел книжку? – спросил я.

– Нет. Назад положил.

– Зря.

– Все равно вклад на ее имя. Пусть подавится! Точно разведусь.

– Правильно!

– Лизку жалко…

– Хорошая у тебя девочка! – вздохнул я.

Дети не виноваты, что их матери сходят с ума из-за денег и превращают супружеские объятия в разновидность исправительных работ по месту жительства.

– Вырастет – поймет! – сам себя приободрил Жека.

– Конечно, поймет.

Его дочь Лизу, востроносую смышленую девочку, однажды на уроке спросили, каких она знает писателей. «Пушкина и дядю Жору!» – резво ответила она. «Какого еще дядю Жору?» – оторопела учительница. «Нашего соседа. Папа с ним пиво пьет, а мама ругается…»

– Да ни черта ты, Жека, не разведешься!

– Разведусь, Жорыч, ей-богу!

– К Иветке вечером побежишь?

– Нет. У нее ребенок заболел.

Мы замолчали, готовясь к ускорению, чтобы, как обычно, рвануть от автобусной остановки до «Детской кухни»…

– Как там твоя актриса? – спросил друг, переходя после ускорения на успокаивающую дыхание ходьбу.

– На гастролях, – соврал я.

– Шанс есть?

– Конечно!

– Расскажешь потом?

– Обязательно.

– Как ты думаешь, когда все это грохнется? – поинтересовался он, имея в виду, конечно же, социализм.

– Мы с тобой не доживем.

– Думаешь? По «Голосу Свободы» сказали, Андропов совсем плохой, снова госпитализировали. С помощью Джуны только и держится.

– И по телику он выглядел неважно, – согласился я.

– Не помер бы… А кто вместо?

– По Би-би-си говорили: Романов или Щербицкий.

– Романов отпадает. Он дочке свадьбу забабахал в Эрмитаже, до хрена екатерининского фарфора побили. Его даже на Политбюро за это разбирали. Ну что за люди! Гуляли бы по-тихому в Гатчине или в Царском Селе – слова никто бы не сказал. Нет, Эрмитаж им подавай!

– Редкие суки! – подтвердил я.

– Сталин бы за такое расстрелял.

Много лет спустя выяснилось: никакой свадьбы в Эрмитаже не было, слух пустили по приказу Андропова, толкавшего к власти Горбачева, который рулил в Ставрополе, а Юрий Владимирович наезжал к нему в Минводы – почки промыть. Задружились. Романов же был реальным конкурентом, входил в «русскую партию» Политбюро. Вот его и вывели из игры. «Злые языки страшнее пистолета!» Незадолго до смерти, кажется, в 2008-м, он появился на ТВ, говорил очень разумные вещи, а отвечая на сакраментальный вопрос о баснословной свадьбе, лишь горько усмехнулся. Фронтовик, куратор военно-промышленного комплекса, вряд ли он начал бы реформы с болтологии, как Горби. При Романове страна, думаю, пошла бы по «китайскому» пути. Эх, да что теперь говорить-то! Если Господь хочет наказать народ, Он заставляет его выбирать между Горбачевым и Ельциным.

– А что там за неприятности у Ковригина? – вдруг спросил Жека.

– Ты-то откуда знаешь? – От удивления я аж споткнулся.

– На «Немецкой волне» слышал.

– Да ты что?! – Меня удивила осведомленность вражьих голосов.

У Кленового бульвара мы развернулись и побежали назад к дому.

– И что сказали на «Волне»? – осторожно уточнил я.

– Что он какие-то антисоветские рассказы написал. Вот бы почитать!

– Рассказы как рассказы…

– Ты-то откуда знаешь?

– Сегодня полночи читал… – не удержавшись, с гордой ленцой в голосе ответил я.

Тут уж как вкопанный остановился Жека.

– Врешь!

– Честное слово.

Мой друг был потрясен. Если бы потом, в конце 1990-х, я сказал ему, что по случаю прикупил островок в Эгейском море с замком, пристанью и вертолетной площадкой, он изумился бы, наверное, куда меньше.

– Убиться веником! – это было его второе любимое присловье. – Откуда ты их взял?

– Выдали, чтобы почитал перед обсуждением.

– Перед обсуждением? Когда? Вот бы попасть!

– Оно будет закрытое.

– Тогда забил почитать! – Это было третье его любимое выражение.

– Жека, не могу! Даже Нинке не показывал. Дали под расписку на одну ночь. Мне их сегодня в четырнадцать тридцать в партком сдавать.

– В четырнадцать я их тебе верну, подвезу, куда скажешь. Ну, будь другом! Я же тебе никогда не отказываю!

Это была мольба с предупреждением. Друг деликатно намекал: если я не дам ему рукопись, то до конца своих дней буду собственными силами чинить сантехнику, электрику, электронику, собирать и присобачивать к стене секционную мебель. Кроме того, в минуту летального похмелья он больше никогда не выручит меня спасительным пивом.

– Ладно! – согласился я. – Но если потеряешь хоть страничку, меня будут убивать вместе с Ковригиным.