Юрий Поляков - Секс в СССР, или Веселая жизнь

Вообще-то Боба был прав. На собрании за редким случаем несут разную чепуху, но понимаешь это не сразу. Сидишь иной раз в зале, слушаешь выступления, даже хлопаешь оратору, мятущемуся на трибуне, а потом прочтешь расшифровку и ахнешь: ну ни о чем! Однако полосы все равно заполнять надо.

– Толя, ты охренел? – возмутился я, швыряя Торможенко его две бумажки. – Это же сто двадцать строк, а надо триста шестьдесят!

– Они все говорили одно и то же, – свысока объяснил гений.

– Это твои проблемы.

– Если надо, могу вставить про то, как Усачев обозвал Гехта «климактерическим кликушей», а Гехт сказал, что новый усачевский роман – это «домотканая диарея».

– Как?

– Домотканая…

– Фи! – поморщилась Маша.

– А по-моему, смелый и яркий образ! – сквитался Макетсон.

– Не надо нам таких смелых образов! – отмел я. – Через два часа сдать недостающие строки! А пока то, что есть, отнести на машинку! Что у нас еще?

– Юбиляры. Список готов. На третью полосу, – доложил ответсек.

– Хорошо.

– Есть еще информашка о выступлении писателей на заводе «Серп и молот».

– Как называется?

– «В рабочий полдень».

– Банально. Есть такая передача на радио. Лучше назвать «В ритме станков».

– Очень оригинально! – вздохнула Синезубка.

– Еще в загоне давно киснет репортаж про поэтический десант в Нечерноземье. «Рифмы посевной», – донес Макетсон.

– Почему так долго лежит? Какая посевная? Уборочная почти уже закончилась.

– Так ведь десант возглавлял Золотуев. До того, как его сняли. Он же и текст написал.

– Сколько строк?

– Сто пятьдесят.

– М-да. Назовем «Рифмы отдыхающего поля». Время года из текста убрать! Золотуева – в общий перечень участников, а подпишем…

– Фагин! – подсказал Боба.

– Да хоть и Фагин, – кивнул я. – Борис Львович, «В ритме станков» и «Рифмы отдыхающего поля» под общую рубрику «Поэзия и труд».

– Значит, переверстывать? – дрогнул голосом Макетсон.

– Значит, переверстывать. Большая дыра остается?

– Строк двести.

– Какие предложения?

– А давайте напечатаем рассказ, – щебетнула Маша.

– Какой?

– Ковригинский – про общую баню в Германии. Никогда не мылась в общей бане.

– Могу устроить, – хихикнул Крыков.

– Это неудачная шутка! – насупился ответсек.

– Таких шуток, Борис Львович, будет теперь много. Готовьтесь! – усмехнулась Синезубка.

– Есть еще стихи о Пушкине, – буркнул Толя. – Но их лучше до девятнадцатого октября придержать.

– Откуда?

– Самотеком пришли.

– Покажи-ка!

Торможенко, ухмыляясь, сунул мне машинописную страничку бежевого цвета:

– Очень смешно! – показательно поморщился я.

– У него есть еще и к Седьмому ноября. – Маша протянула другой листок – розоватый.

– Ну и как? – Толя посмотрел на меня с гнусной иронией. – У него таких стихов еще много.

– Остро. Кто автор? – спокойно спросил я.

– Неизвестно. Ни фамилии, ни адреса. Подписывается буквой «А», – сообщил Макетсон.

– Хорошо. Дайте всю подборку – я посмотрю. Думайте: нужен еще один материал строк на двести.

– Есть, есть такой материал! – воскликнул Крыков.

– О чем?

– О постановке трилогии Папы… Мартена Палаткина «Алые скакуны революции» на узбекском языке в Самарканде. Как нарочно, к форуму в Ташкенте! И как раз двести строк.

– Ладно, пойдет под рубрикой «Дружба народов – дружба литератур». Кто написал?

– Фагин… – потупился Боба.

Вернувшись после планерки в свой кабинет, я сел за стол, закурил и просмотрел рукопись, пришедшую самотеком. Стихи напечатаны на разносортной бумаге – бежевой, голубой и розовой. Заглавные буквы чуть выпирают из строки, видно, машинка старая, с прыгающим, давно не чищенным шрифтом. Действительно, ни имени, ни телефона, ни адреса. Только литера «А» под каждым стихотворением. Разумно, учитывая смелость текстов. Но что означает эта «А»? «Автор», «Аноним» или подымай выше: «Альфа» – первый в ряду поэтов. Черт его разберет… Я наугад прочел:

М-да, неведомый Автор не чурается латыни. «Dura lex, sed lex». «Закон суров, но это закон». Лихой Аноним! Стих плотный, осмысленный, добротно прорифмован. Хорошая школа. Не новичок, но пишет явно в стол. «Непроходняк» в чистом виде. Возможно, резвится какой-нибудь известный переводчик, устав от подстрочников. Тогда зачем прислал подборку в редакцию? Нет, скорее всего, это какой-то приятель меня разыгрывает. Скоро явится с бутылкой… Надо будет дома внимательнее прочитать, может, узнаю руку, и Жеке покажу, он любит погорячее:

Я спрятал подборку, а тут, легок на помине, позвонил Ипатов: «Жорыч, выезжаю. Через пятнадцать минут буду на «Баррикадной».

Служил мой друг на площади Ногина в вычислительном центре ЦК КПСС.

Выходя из редакции, я заглянул в каморку к Вере Павловне, полнотелой даме, похожей на гарнизонную буфетчицу. Она много лет прослужила в машбюро трибунала Московского военного округа, но об этом периоде своей жизни рассказывать не любила, хотя, выпив, была словоохотлива.

– Много работы? – спросил я.

– Очень! – Машинистка, как школьница, прикрыла халтурную рукопись, которую перепечатывала.

Я сделал вид, будто ничего не заметил: всем надо жить. Зарплата у нее маленькая, муж объелся груш, мать – инвалид, разведенная дочь пьет. Внуки тоже на Вере Павловне, вот она и прирабатывает тем, что перестукивает на редакционной машинке разных графоманов. Берет, кстати, недорого: 30 копеек за страницу прозы и 15 копеек за стихи.

– Прозаиков надо сегодня в набор заслать. Все остальное пока отложите!

– Поняла. Но ребята еще не все мне сдали…

– Сдадут. Печатайте с колес!

– Так точно!

Я вышел на улицу. Экономное осеннее солнышко навевало добрую грусть. У раскопа, огороженного металлическими барьерами, собрались зеваки; самозваный экскурсовод, похожий на молодого Маркса, объяснял, подвывая: «Тысячи оскверненных и убитых женщин зарыты в этом месте!» Все слушали с интересом, даже милиционеры. Переходя на зеленый свет Садовое кольцо, я встретил Золотуева, поздоровался, но он не ответил. Ну и ладно! Видимо, утром Влад решил покончить навсегда с водкой и был погружен в эту сверхзадачу. После первой рюмки пройдет.