Михаил Москвин-Тарханов - Записки богемского отшельника

Наука была временно оставлена мною, я не занимался ей восемь лет, но опять все изменил случай: к нам приехали родственники из США – Труди, Джереми и их старшая дочь, моя племянница Джуди, которой исполнилось 16 лет, красивая спортивного вида блондинка, очень похожая на мать.

Не буду подробно писать о пребывании родственников у нас в Богемии, сразу перейду к результатам их визита. В единственно достойном учебном заведении Чехословакии, Карловом университете, шли столкновения между немецкими и чешскими профессорами, многие известные люди увольнялись и уезжали. В Берлине и Вене было неспокойно, и нужно было думать о продолжении учебы всех трех мальчиков. Особенно беспокоила судьба Иоганна, который окончил общеобразовательную школу и нуждался в гимназическом образовании для поступления в университет.

Решение было принято – Магде с мальчиками ехать в город Чикаго к родным и там дать детям достойное образование. Мы согласились с доводами сестры и ее мужа, но тут Грета как-то сразу погрустнела и, как говорят, «ушла в себя». Я понял все сразу и твердо сказал, что Грета должна уехать в Чикаго вместе с ними. Как ее удалось уговорить, не буду рассказывать.

Она обещала вернуться ко мне, как только наладится учеба детей в США, но я снова твердо прекратил эти разговоры: «Я вырос и практически здоров, а ты нужна теперь мальчикам». Результатом стали наше прощание на пражском железнодорожном вокзале в ноябре и отплытие их в конце декабря 1922 года из Франции на пароходе «Мажестик» в Нью-Йорк. Так получилось, что плыли они вместе с труппой Московского Художественного театра, который мы пятнадцать лет тому назад видели в Берлине, теперь московский театр ехал в США на гастроли и вез все тот же исторический спектакль про царя Федора все с тем же бессменным Иваном Москвиным в главной роли.

Это был первый результат визита Дэвисов. Вторым было возобновление моей научной работы, тему которой мы вместе с Рудольфом выбрали восемь лет тому назад. Джереми привез мне письмо от него, где мне предлагалось, как там эту форму называют, «по научному гранту», заняться вместе с Рудольфом графометрическим изучением египетских папирусов и созданием их фототеки в виде пластинок, пленок и отпечатков, полученных путем фотосъемки с высоким разрешением. Я ухватился за эту возможность обеими руками: не хотел никуда уезжать, моя жизнь была связана с Берлином и Судетским краем.

Теперь у меня была работа в Европе по заказу Чикагского университета, то, о чем я мог только мечтать, но для этого мне надо было оставаться в Старом Свете. Кроме того, обстановка в чешских учебных заведениях была сложной, шли конфликты на почве чешского и немецкого языков, в которых я совершенно не имел желания хоть как-то участвовать и с удовольствием уволился из школы. Заканчивая о семейных делах, хочу только сообщить, что Джон, Джек и Фред Шмидты учатся в лучших учебных заведениях США, а Грета Дитц, теперь «Марджи», преподает в частной школе в Чикаго, ведет колонки в спортивных журналах, играет в теннис, стреляет из лука и учит хорошим манерам простоватых американок. Мы с ней встречались до 1938 года несколько раз в Ницце, а также в Карлсбаде, куда я окончательно перебрался после того, как были проданы чехам все предприятия нашей семьи. Сам город стал называться Карловы Вары и вновь наполнился отдыхающими, но национальный состав их стал теперь несколько иным.

Мне не позволяло иметь семью мое состояние здоровья: отравление фосгеном под Верденом оставило неизгладимый след в моем организме. Я не хотел ни с кем особенно общаться, поддерживал только необходимый минимум контактов. Когда Карловы Вары посетил американский консул, то пригласил меня на прием и представил чешским властям как ведущего сотрудника Чикагского университета, после чего у меня никогда больше не было проблем с ними. Официальные лица при встрече выражали почтение и даже были подобострастны, тем более, что британский консул по просьбе американского коллеги также приглашал меня на приемы.

Сразу же в начале 1923 года я занялся тщательным анализом фотографий египетских папирусов, первую партию которых мне привез от Рудольфа еще в прошлом году Джереми Дэвис. На американские деньги я заказывал фотокопии папирусов и петроглифов в Каирском музее, музеях Лейпцига, Берлина, Парижа, Лондона и даже Москвы. Очень скоро стало понятно, что священное иероглифическое письмо слишком «канонично», демотическое же письмо больше дает сведений о характере самого пишущего, чем о месте и времени написания. Наиболее информативным оказывается иератическое письмо, которое использовали египетские писцы Нового Царства.

Первое обзорное исследование мы с Рудольфом опубликовали в США в 1925 году, научная общественность восприняла наши выводы скептически и даже иногда «в штыки». Но однажды мне прислали почти одновременно из Каира, Токио и Нидерландов фотоснимки нескольких папирусов с просьбой установить время и место их написания. Это была в двух случаях из трех своего рода проверка, с которой мы справились блестяще. В 1928 году к нам пришла известность, добрый десяток публикаций в различных научных журналах и несколько практических работ по установлению датировок и мест происхождения различных документов обеспечили нам признание.

Удивление наших коллег вызывало то, что если Рудольф и Джереми были сотрудниками ведущих учреждений в Соединенных Штатах, то я проживал в маленьком курортном городке в Чехословакии. Скоро за мной закрепилось в научных кругах забавное прозвище – «богемский отшельник».

В 1932 году я уже был доктором философии, экстраординарным профессором Карлова университета в Праге, почетным профессором университетов Берлина, Лейпцига и Чикаго и доктором gonoris causa университетов Джорджтауна, Упсалы и Каира. Французы прислали мне орден «Академических пальм», тут же в ответ взыграла немецкая гордость у моих берлинских коллег, и я по неизвестно чьему ходатайству стал кавалером прусского ордена за заслуги в области науки и искусства. Грета приучила меня ценить ордена и награды, и я, будучи истинным немцем, не одобрял французские насмешки или британскую иронию в отношении наград.

Неожиданным громом среди ясного неба стал для меня приход к власти нацистов в Германии. Мы привыкли к тому, что национал-социалисты и коммунисты с двух сторон атакуют Веймарскую республику, но либералы и социал-демократы вместе с разумными консервативными кругами, к которым я себя причислял, удерживают власть, и полагали, что эта агрессивная и опасная пена отстоится, осядет, а затем исчезнет со временем сама. Не получилось, и консервативные круги сами привели нацистов к власти. С тревогой слушал я новости из Германии о сожжении книг на площади Оперы, в котором участвовали и которое даже инициировали студенческие союзы, в том числе Берлинского университета, об уходе многих коллег из университета, не только евреев, но и немцев. Удивляла почти безразличная реакция на все это большинства немецких интеллектуалов, похоже, они надеялись, что это лишь первые эксцессы молодой и неопытной новой власти, но скоро все образуется и придет в порядок. Но это были вовсе не первые эксцессы, а, как говорят русские, «первые ласточки» или же первые раскаты грома – предвестники долгой непогоды.