Надежда Нелидова - 12 часиков

То с заколотившимся сердцем вскинется: вроде кто плачет-зовёт. А это курица опросталась яйцом и разочарованно поёт на солнцепёке.

– Ксень, есть будешь? – Фёдор высунулся из окна.

Какое есть, желудок бунтует от одного вида еды. Сделала вид, что сидя задремала, не слышит. Из-под сомкнутых ресниц следила за мужем. Крепкий, справный, красивый мужик, хоть и шесть десятков. Без женщины ему трудно.

А кто сказал, что без женщины? Вон их, сколько, Ксеньиных однолеток и моложе, одиноко кукуют по избам, требующим мужской руки. Заигрывают глазами, поводят круглыми плечами. О таком как Фёдор, можно только мечтать. Вино не пьёт, табак не курит, работящий, жену жалеет.

Представила, как Фёдор неумело, грубовато ласкает-мнёт чужую податливую, мягкую женскую плоть. Ждала, что ревность куснёт душу, вздыбится. Горько, конечно, а так – стылое равнодушие.

Лишь бы детей не обидели. Не разнесли бы рукавом то, что они как две птицы, по прутику любовно в гнездо натаскали.

Один сын давно семейный, внучатами порадовал. Ой, любила Ксения малышей. С утра – подсолённый ломоть домашнего хлеба и кружку молока в руки – и марш пастись в огород. Они и рады, наедятся, котятами покувыркаются – тут же и уснут.

Старший вот никак не может определиться. Но оба дружные. Младшему родители помогли с квартирой. Старшему сыну, с проданного мёда, накопили на машину – так он на дачу, по магазинам братину маленькую армию возит. Всю Россию вдоль и поперёк изъездили.

До сих пор я брала мёд на рынке у знакомой продавщицы. Съем и иду за новой порцией. До тех пор, пока одна баночка случайно простояла до весны не съеденной. Свежий мёд не думал кристаллизоваться и твердеть, что странно. Душистость выветрилась, появился химический вкус. А после на дне выпал белый вязкий осадок и окаменел.

Продавщица оправдывалась: мол, незнакомая старушка принесла, умоляла продать…

В лаборатории проверили – карамель, патока.

– А как мы отследим? – парировала лаборантка. – Нам на анализ хороший мёд принесут – а фальсифицированный прячут под прилавком.

– Но вы в ответе за всё, что продаётся на территории рынка.

– Как вы себе это представляете? За каждым контролёра поставить? И т. д.

А тут позвонили из соседнего райцентра. Район этот интересен тем, что более трёхсот лет назад здесь, в непроходимых северных лесах, нашли приют от бесовской Никонианской веры старообрядцы.

А меня пригласили на поэтическую презентацию. Вышел в свет сборник местных самодеятельных авторов.

Поехала без энтузиазма. Грустный опыт подсказывал, как всё будет выглядеть. Облупленный клуб, зябко кутаются в шали библиотекарши. На задних полупустых рядах скучают и хихикают согнанные с последних уроков школяры…

Но что это?! На парковке плотно выстроились машины, автобусы и даже вездеходы: добирались из непроходимых уголков района. По всему видно, что для посёлка это – Праздник и Событие.

Со всех сторон к клубу шли и шли принаряженные люди. В зале яблоку негде упасть, принесли ещё стулья. На сцене зажгли свечи. В тот вечер в стенах районного ДК, как птица крыльями, билась человеческая Душа.

Я ростом в деда. Тем гордился.

А тут, шагнув за ней в жильё,

Вдруг, двухметровый, уместился

В слезинке крохотной её.

Это афганец – о встрече с матерью. Потом на сцене девчонка и парень с разноцветными ирокезами выдали рэп.

Мыслями в прошлое ушёл пожилой баянист:

Чтоб унять заболевшую душу,

Взял двухрядку старик за ремни,

Посадил на колени певушу,

Словно девушку в давние дни…

Железнодорожник, всю жизнь проработавший на узловой станции, поделился увиденным:

С тихой грустью курил у вокзала

В полуночную пору старик.

Электричка ушла-отстучала,

И ему показалось на миг:

Светофор, что малиново-броско,

Одиноко светил вдалеке,

Так же грустно, как он, папироску

Держит в мокрой озябшей руке.

А я черкала в блокноте и представляла, как в это самое время на границе района, на стылых, звенящих клюквенных болотах, пришёл мужик с тракторного двора. Отмыл руки от солярки, сел у окна. Посмотрел на низкое осеннее солнышко, взял ручку (или включил компьютер) – и полились слова, которые не выразить прозой…

Зрители разошлись, остался актив. Пили чай, мёдом угощал один из авторов. Я уж сто лет, как забыла о вкусе такого мёда, жмурилась, облизывала ложку как ребёнок.

– Это не мёд – это у вас в банке расплавилось само знойное душистое лето. Вы только для себя держите, или на продажу?

Оказалось – и на продажу тоже. Так что, сказал автор, в будущем августе милости просим к нам в Алтухино. Вот так я познакомилась с Фёдором Алтухиным («У нас все Алтухины»).

С Ксенией познакомилась заочно: она лежала в больнице на очередной операции. Вернувшись, старалась не показываться на чужие глаза, тенью ускользала, скрывалась за печью. Там приспособила себе лежанку.

Во время приступов задёргивала занавеску, сжималась комочком, чтобы никто не видел её испитых болью глаз, закушенной зубами простыни.

– Говорит, худая, страшная стала. Не хочет людей пугать, – объяснил Фёдор. – Да и болезнь такая: не больно к общительности располагает. Раньше ох, болтушка была. Всегда ей говорил: «Когда у тебя, Ксюшка, наконец, язычок сточится?» Невесело усмехнулся: «Накаркал».

Еловые лапы гладят, царапают и хлещут по стёклам. Дорога в Алтухино мягкая, сплошь устлана матами. В смысле, шофёрскими матюками. Ямы да ухабы, ливень накануне прошёл.

– Ну вот, чуть муравейник не своротили!

– А я что, должен был в яму с водой заезжать? Застряли бы по брюхо на всю ночь, – оправдывался муж.

Мы присели, осматривая нанесённый урон. Муравейник – северный, громадный, четырёхметровый холм. Колёса проехали по краю, задели святую святых, «детскую»: посыпались, как продолговатый рис, муравьиные коконы.

Что творится: весь холм ожил, зашевелился, запереливался золотом на вечернем солнце. Все муравьиные силы брошены на ремонт повреждённого участка. Кто-то прячет белые крупинки яиц и запечатывает ходы, кто-то тащит хвоинки для ремонта. Муравьи-солдаты отважно атакуют мои ноги. Приходится их, ноги, уносить.

… – Вчера за полночь домой пришёл – вашего звонка не заметил, – извинился Фёдор. – В четыре утра встаю, в час ночи ложусь.

«Вот таких первыми и раскулачивали в прошлом веке», – подумала я.

Окинула взглядом длинную деревенскую улицу. Есть добротные избы, как у Фёдора. Есть развалюшки, где доживают век колхозницы, вынесшие на плечах тыл. Победу в Великой Отечественной на бабьих плечах вынесшие. В конце улицы пугалом торчит чёрный двухэтажный барак.

– Чёрный – потому что поджигали не раз. И окна тряпьём и картоном заткнуты, – объяснил Фёдор. – Этих деятелей уж лет десять как от электричества отрезали. А они втихаря, воровски кинули провод – чтобы телики по ночам смотреть и электроплитками зимой топиться.