Павел Заякин - Ненужные люди. Сборник непутевых рассказов

6.

Когда я бываю в этих местах, я всегда стараюсь заехать на шахтинский кромлех, разрытую археологами могилу четырехтысячелетней давности. Здесь лежит женщина-правительница рядом с девочкой, вероятно, дочерью. Круг из камней обрамляет квадрат с диагоналями, похожий на письмо. Я думаю иногда о содержании этого письма к нам-сегодняшним. Может, думаю я, мир, в котором правили женщины, был немного добрее? Может, в нём не было этого мужского насилия и женской забитой покорности? Может там не сажали лишних детей на цепь, а дочерей не отдавали в сексуальное рабство приемным отцам? Может в том мире не растлевали девочек с десяти лет, превращая их в мужские игрушки?

Я не знаю. Но если так и было, то тот древний мир матриархата был лучше нашего. По крайней мере, для Ксюши и её сестер. И для девочки Лизы. И для всех тех мальчиков и девочек, о которых мы никогда не узнаем, пока, отогнав равнодушие, не заглянем за пыльную штору на их окнах. Потому что только так можно сделать этот наш мир немного лучше…

15.09.2019, Абакан – Туим

Памяти В.И.М.

1.

Был он невысоким, но широким, почти квадратным, с квадратными же очками на бугристом носу. Волосы жёсткие, с пегой проседью на висках, зачёсаны назад, за большие мясистые уши, лицо выбрито, туфли начищены, отглаженные брюки, рубашка с обязательным галстуком, пиджак. И легкий запах какого-то мужского одеколона, не очень навязчивый.

Я никак не мог перейти на простое «Иван», как он настаивал, потому что он был весь – Иван Васильевич, что-то между провинциальным учителем, адвокатом средней руки и бухгалтером завода, а к таким людям всегда обращаешься по отчеству. Да и разница в возрасте – мне еще не было сорока, а ему уже перевалило за шестьдесят – не очень располагала к фамильярности.

Иван Васильевич Машков пришел в нашу абалаковскую лютеранскую общину неожиданно, и пришёл сам. Помню, как, в начале двухтысячных, на одно из библейских занятий, весной, он вошел, пахн у в одеколоном, присел на свободный стул, поставил на стрелки брюк свой бесформенный черный портфель, щёлкнул замками, достал потертую библию, потом протёр носовым платком роговые свои очки, воткнул обратно на свой картофельный нос и внимательно осмотрел всех, сидящих за столом, будто это не я, а он вёл это занятие. Мы изучали тогда, кажется, Евангелие, читали назначенные отрывки каждый по очереди, и когда пришёл его черёд, быстро открыл книгу и заполнил пространство своим басовитым чтением, беглым, грамотным. После занятия остался, подсел ко мне: «Можем поговорить? Я надолго не задержу». Я кивнул, и мы уселись возле алтаря. Иван Васильевич короткими толстыми пальцами стащил с носа очки и опять принялся протирать их платком, извлечённым из нагрудного кармана пиджака, а сам, низким ровным голосом стал рассказывать о себе.

Был он из баптистов, «потомственный», как он сказал, то есть с детства, учился в их семинарии, был даже, какое-то время пресвитером, женился-обвенчался, родил троих детей, двое из них уже выросли, женились-замуж вышли. А потом с ним случилось большое горе, он так и сказал, «большое горе» и замолчал, не глядя в глаза, пряча их под кустистыми нависающими бровями, продолжая тереть свои квадратные роговые очки, которые и так уже блестели, будто снятые с витрины салона «Оптики».

«Я алкоголик, Александр Иваныч. Запойный алкоголик…» – И, наконец, заглянул мне в глаза, снизу вверх. Взгляд был мутноватый и надломленный, как у собаки, ждущей пинка. Помолчав с полминуты, Иван Васильевич снова опустил глаза к очкам и продолжил их яростно тереть платком, продолжая рассказ. «Спусковой крючок» слетел в Молдавии, куда в конце восьмидесятых он поехал на какую-то баптистскую конференцию. «Братья там, в Молдавии, не такие строгие, как у нас, чего там, у каждого свой виноградник, каждый второй вино делает. Ну вот, меня и поселили у такого, брата Юрия. Там я впервые и набрался». В каком-то помрачении Иван Васильевич ушел от Юрия и выпал на неделю из жизни. Когда очнулся в незнакомом затхлом доме посреди каких-то пёстрых тел, без пиджака, без денег («и даже без Библии!»), ужаснулся, сбежал оттуда, умылся в какой-то речке, пришёл в молитвенный дом, покаялся там перед руководящими братьями, те простили, денег на билет собрали, но весточку в Сибирь отправили. «Так я попал под наблюдение. Держался несколько лет, до того был напуган этой стороной своей неведомой личности. Да и семья присматривала. Как раз тогда младший сын родился, времена были тяжёлые, начало девяностых, ну, вы помните… Я ездил тогда с миссией по деревням, такого там насмотрелся… повального пьянства, что, прям, с души воротило. А потом, на свадьбе у дочери друга сорвался опять. Друг-то был не из наших, единственный мой приятель из православных, да и как – «православных»? Как и все у нас в стране, номинальный христианин. Ну, там мне и поднесли фужер, заставили выпить, «чтоб не обижать молодых», и понеслось…»

Через несколько лет, устав бороться с запоями своего пресвитера, братский совет отлучил его от церкви, а жена подала на развод. «Вот тогда я и почувствовал, что значит быть изгоем. Братья поотворачивались все, на другую сторону дороги переходили, когда встречались на улице, или делали вид, что не узнают. Жена не допускала до детей, и сама общаться не хотела, хотя прожили вместе столько лет! Стал я сам по себе, ни заслуг былых, ни уважения, ни достоинств, один позор…» Голос его дрогнул, он откашлялся, собрался внутренне, приводя в порядок эмоции, потом нацепил очки, поднял глаза: «Вот я и пришел к вам, Александр Иваныч, то ли исповедаться, то ли совета попросить, даже не знаю. Как мне дальше-то жить? Не могу я без церкви. Без церкви кажется мне, что Бог молчит. Брезгует мной, или как еще… И обещать не могу, что пить не буду, столько раз уже обещал, что и со счёта сбился. Слабый я… Вы или прогоните меня, как эти, или…» Он махнул рукой, отвел глаза, но заставил себя опять вернуться к нашему контакту. Я провёл лицом по ладони, вздохнул. «Иван Васильевич, спасибо за откровенность. Сразу скажу – прогонять вас отсюда никто не будет, потому что…» – я замолчал, подбирая слова, потом закончил: «Потому что, смею надеяться, отличаю немного грехи от болезней. Вы – больны, а болезни нужен доктор. И я не знаю лучшего врача, чем Господь. Может, от зависимости лечат земные врачи, а вину прощает только Он. Так что – приходите! Кстати, а что вы знаете о лютеранском учении?»

2.

Всё лето Иван Васильевич проходил исправно, и на занятия, и на службы. Библию он знал отлично, казалось, мог извлечь из памяти любой отрывок, который я называл и который мои немногочисленные прихожане, вздыхая и шурша страницами, искали в книге. Запинался он только на таинствах, особенно на крещении детей. На занятии не спорил, что-то чиркал в своей тетрадке, и, оставшись потом, когда все уходили, долго мучил меня вопросами. «Но нас так учили, что…» было самым частым его повторением, и мы снова лезли в дебри догматики, греческой грамматики и писаний отцов.