Павел Заякин - Ненужные люди. Сборник непутевых рассказов

Ксюше нравилось рисовать, и я сразу подвинул к ней альбом и карандаши. «А нарисуй, Ксюша, мне свою семью?» Ксюша кивнула, сунула сушку в рот и склонилась над альбомом. Я отошел, занялся своими делами, иногда поглядывая на девочку, а та старательно рисовала, меняя карандаши, тоже поглядывала иногда в мою сторону, уже без страха, скорее, с любопытством. Через полчаса, она хлопнула обложкой, и я подошёл: «Готово? Давай посмотрим?»

У Ксюши, судя по рисунку, была мама и три сестры, все старше ее. Дом, барак на четырех хозяев, тщательно прорисованный, я даже узнал, потому что, когда едешь в Сыры через переезд, его невозможно было не увидеть. Он стоял слева у путей, черный, будто из шпал, пропитанных креозотом, с крышей, покрытой древним рубероидом, с маленькими окошками, «чтоб ветер сильно не задувал». Дальше был холм, за холмом – деревня Тупик, а за деревней – лес. Всё было очень узнаваемо, Ксюша, действительно хорошо умела передать то, что видела. «Это вся ваша семья?» – спросил я, постучав карандашом под пятью фигурками в платьях. – «Нет, есть еще папа» – «А где же он здесь?» Ксюша немного напряглась: «Он… в доме. А можно я его потом нарисую, когда он выйдет?» – «Конечно! А тебя домой дядя Вова уведет?» Она кивнула, сползла с откидного кресла, потянулась за пальто и шалью: «Я пойду к нему?» – «Давай. И приходи в воскресенье, если сможешь!»

3.

Ксюша стала ходить постоянно, незаметным воробышком растворилась в гуще наших детей. Пела, лепила, играла в сценках, внимательно слушала истории. Но рисовать любила больше всего, могла часами сидеть над своим альбомом, выписывая детали и высунув от старательности кончик языка. Сёстры ее пришли пару раз и потерялись, а она ходила, год, другой, третий. Фамилия у Ксюши была знатная – Шереметьева. Аристократическая фамилия, совсем не подходившая ни ей, ни её сестрам, ни бараку, в котором она жила. Но фамилии ведь не выбирают, как и дома, в которых приходится жить в восемь-десять лет.

Маму ее я видел несколько раз, когда, на Рождество и Пасху мы устраивали концерты и выставки с подарками из гуманитарки, она приходила, устраивалась тихонько где-то в задних рядах, а потом быстро убегала, так что ни мне, ни Арине, ни другим нашим «воскресношкольным» помощникам не удавалось с ней поговорить. Да и не было никакого повода думать об этой семье.

До того случая, когда в Ксюшином бараке не обнаружили Лизу, девочку-«маугли».

Я хорошо помню этот день, тёплый майский день между Вознесением и Троицей. Я готовился к походу с подростками, выводил из «зимней спячки» палатки в церковном дворе (мы уже тогда въехали в свое здание, рядом с ДК), когда сюда вихрем ворвалась Марина. На ней просто не было лица, она открывала рот, порываясь что-то сказать, но, кажется не находила слов, задыхалась в обилии переполняющих ее эмоций, а руки ее тоже жили своей жизнью, ведя свой разговор с многострадальной ручкой сумочки. Я бросил всё, усадил ее на лавочку, принёс воды: «Ты чего? Что случилось?»

«Случилась» Лиза. Ее нашли в погребе совершенно случайно. Путевые обходчики, двое мужиков из райцентра, забежали в барак у разъезда днём, укрылись от дождя в сарае, и услышали скулёж. Тихий-тихий, будто из-под земли. Сломали дверь в стайку, откинули сено в углу и нашли погреб, закрытый на большой висячий замок. Скулили оттуда, снизу. Когда вынесли замок (благо, с собой был инструмент) и спустились по ветхой лестнице вниз, оторопели, увидев цепь, а на ней – маленькую девочку, голую, грязную, сидящую на соломе и каких-то тряпках. Рядом стояло ведро с водой и тазик с чем-то вроде запаренного комбикорма для скота. Девочка жалась в угол от света фонарей и подвывала по-звериному, а потом, звеня цепью, на четвереньках бросилась в тёмный угол, откуда воняло мочой и калом.

Одного мужика вывернуло наизнанку прямо там, в погребе, а второй, выбравшись наружу, пошел в барак, нашел семью, которой принадлежал этот сарай и начал молча избивать хозяина, уже сильно пьяного на тот момент. Его оттащили от неподвижного тела приехавшие менты, увезли всех обитателей барака и обходчиков в Сыры, а девочку доставили в шахтинскую больницу.

Марина, которая работала тогда фельдшером в стационаре, принимала ее, завернутую в одеяло, скулящую, с кожаным собачьим ошейником, который не смогли снять, потому что девочка кусалась и царапалась. Вся больница была в шоке, видавших всякое санитарок и медсестёр колотило, пока они пытались успокоить, а потом мыли и стригли маленькое голое тело, норовившее скрючиться в позе зародыша и улечься, то на дне ванной, то на кушетке, то на продавленной панцирной сетке больничной кровати. Девочка лет четырёх, вся в ссадинах и синяках, кожа да кости, так она и уснула в кровати, зарывшись с головой в одеяло и там привычно свернувшись в клубок.

Уже потом, несколько дней спустя, мы узнали и имя девочки, и обстоятельства ее маленькой страшной жизни. Лиза родилась с синдромом Дауна в многодетной семье сильнопьющих и нигде уже не работающих бывших железнодорожных рабочих. Как ее матери удалось обойти врачей и систему контроля за новорожденными, непонятно, но так вышло, что Лиза не была нигде зарегистрирована, и уже через год «прописалась» в своем погребе. Её подкармливали старшие дети, иногда даже мыли, но держали на цепи, как животное, звали «свинка Лиза» и по-своему, кажется, любили. Одна из сестер даже написала сочинение в школе про «любимое домашнее животное» и получила пятерку. Никто не догадывался ни о чём, до того случая с обходчиками.

Никто, кроме соседей. Потому что трудно в четырехквартирном бараке утаивать маленькую девочку четыре года, разве что одинокий и глухой Вова ничего не замечал, и то сомнительно. А Лиза прожила в больнице больше месяца. Она так и не заговорила, да и ходить ногами не могла, но очень быстро бегала на четвереньках по комнате и коридорам, освоившись в новом своем доме, а еще она очень ластилась ко всем больничным обитателям, пациентам и врачам, и отогнать ее от какой-нибудь сердобольной бабушки было просто невозможно.

Когда семью увезли, родителей – в СИЗО, а детей – в детдом, я присел возле Ксюши и спросил ее: «Ксюша, а вы знали про Лизу?» Та подняла на меня голубые глаза и сделал бровки домиком: «Конечно. Мы ей конфеты носили. И печеньки кидали, когда погреб был открытым» Меня замутило, и я отошел. И совсем другими глазами посмотрел на ее маму, когда она пришла однажды после этого за гуманитаркой. Сидел и исподтишка рассматривал ее, не мог остановиться: тихая, будто испуганная, синие, как у Ксюши, глаза всегда опущены, руки постоянно что-то теребят, кофту, юбку, пуговицу… Но ведь не алкоголичка, пропившая всё человеческое, как мама Лизы? Ведь знала? Ведь слышала, как скулит в сарае «свинка Лиза»? Слушала детские разговоры, давала конфеты? Как такое вообще возможно – знать и молчать?